Николай Сказбуш - Поселок на трассе

— Ой, я же бросила дверь незапертую!

Черный кот посмотрел ей вслед, изогнувшись зализывал лоснящуюся, ухоженную шкурку, снова посмотрел, что-то обдумывая, вскочил на кресло, с кресла на подоконник и направился по карнизу привычной дорогой.

Никита все время молча наблюдал за Анатолием: неспокойный, прилипчивый взгляд, перебегающий с предмета на предмет… Нарезное ружье, окруженное холстами, подлинниками и копиями; антикварный набор вдоль стен, квартирный ключ на розовой ленточке — непрерывная смена вещей и явлений.

— У тебя появилась склонность к предвзятым суждениям, Толя!

— Ладно, скажи лучше, какой сегодня день?

— День? Ты имеешь в виду дни недели?

— Да, имею в виду дни недели, имею в виду, что сегодня воскресенье. Воскресенье! Не так ли? А Катерина Игнатьевна — надеюсь ты заметил — сказала: „Мне еще на базу!“ Разве у вас базы работают по воскресеньям?

— Ну вот, пожалуйста, образцовое буквальное мышление. Мало ли что скажет женщина, когда не хочет говорить правду?

— Мне придется съездить в город, Никита, — поднялся Анатолий.

— Ты что, Толька! Едва с дороги… Мы как договорились: покой, чистый воздух, мирный сон, домашнее питание!

— Я должен, Никита. Сам посуди, сказанное Оленькой…

— Анатоша! Детские сны — это замечательно само по себе. Несомненно. В этом есть что-то извечное, прелесть сказочного чуда. Раскрытие души, если хочешь. Но выводить из подобного следствие…

— Сон Оленьки очень легко отличается от яви. Фургоны серые, коричневые, шоколадные, мелькающие, повседневные не войдут так сиеминутно в сон девочки. Даже летающие тарелки, взбудоражившие ее, не вторглись в сновидение! Ей снилось потрясшее душу, гнетущее ее. Ты сам говорил о дрязгах, угрозах, о ведьме, отравляющей сознание ребенка. Фургоны — это явь, она не замечала их, не придавала значения их появлению, стала думать об этом уже погодя, потом, когда начались разговоры во дворе и на задворках. Я должен ехать, Никита.

Уверил себя, что должен ехать, пусть шаткий, малый факт, но обязывает — уверил себя, что обязывает. В городе, от автостанции, поехал троллейбусом; неподалеку была выставка фарфора, частная коллекция для общественного обозрения; почему он, занятой человек, озабоченный делом, не прошел мимо, почему потом останавливался у книжной витрины, потом смотрел на возбужденные лица детей, посетивших театр? Проблеск минувшей жизни, жажда возвращения к себе, лепка по кусочкам души своей? Но в этой выставке фарфора было что-то еще не знаемое, постоял у афиши, отошел и все же вернулся, Добрый час кружил по цепочке экспозиции, возвращаясь и снова возвращаясь…

…Она любила фарфор, любила изящное, ценила холодно, расчетливо (теперь он сказал себе, что расчетливо), не прикасаясь душой, а жадно прикасаясь пальцами, — вытянутыми, цепкими пальчиками. Знал, что увидит ее… Когда уже покидал выставку, подкатила в машине, вела машину, оттесняя плечиком рыхлого товарища в спортивном пиджаке, видать, ловкач, обучает.

Счастливая встреча, так он сказал себе, счастливая потому, что впервые разошлись равнодушно, ни ревности, ни боли; значит, и эта рана затянулась, можно жить и дышать, хотя, откровенно признаться, бередят остаточки, утрата самая горькая — потерять то, чего не было. Плевать! Так он сказал себе.

Вернулся Анатолий в десятом часу, Никита ни о чем не расспрашивал, давно у них повелось: о своих делах каждый рассказывал без расспросов или вовсе не говорил, если не считал нужным.

— Помоги раздвинуть стол, — попросил Никита. — Работаю в столовой, я человек широкого размаха, не умещаюсь в кабинете.

— Школьное строительство?

— Верней внешкольное. Очередное хобби… Надо подготовиться к встрече с Верой Павловной.

Никита вышел в коридор, чертыхаясь разыскивал чертежную доску, доска оказалась задвинутой за кухонный комбайн, пахла хреном и луком, Никита налил на нее шампуня и стал мыть тряпкой.

— Придется ждать, пока просохнет, — крикнул из коридора.

— Смотри, потрескается!

— Что ты, заказная, цельный клееный бук. У нас в доме все фундаментально, железно, ничто не корежится. Только трескается пополам.

Никита втащил чертежную доску, приставил к столу, достал из-за серванта старую ученическую рейсшину, испытанную временем, испещренную пометками.

— Привыкай к нашей обстановке. Это столь же необходимо, как ориентация в лабиринте пещер. Я сам присматриваюсь заново, я здесь недавно, вызвали, когда прошел ложный бабий слух, что грабят пустующие квартиры. Устраивайся, обживайся. В шкафах архитектура, поэзия, философия. А я подготовлю материал для Веры Павловны.