Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

"Боже мой! — ужаснулась она. — Даже я начала объясняться словами этой ужасной песни: с одной стороны, с другой стороны!.."

Тут она вспомнила, что Мишка, еще когда он жил у своих загородных стариков, однажды спросил у нее о том, как рождаются люди. Она смутилась, покраснела, но мужественно, не подав и вида, стала лепетать что-то про аистов и про кочаны капусты. Мишка строго и внимательно выслушал ее бессвязное бормотание и сказал:

— Но ведь я знаю, что они рождаются в родильном доме, а не в капусте. Я У тебя спрашиваю — как они рождаются.

— Вот вырастешь большой, пойдешь учиться… — начала было она, но Мишка перебил ее:

— Когда я вырасту большой, я сам про это прочту, — и ушел от нее прочь.

"А ведь он, вероятно, сейчас уже знает об этом… о том, как рождаются дети", — подумала она и стала вспоминать, когда, как и при каких обстоятельствах сама узнала эти пикантные подробности. Кажется, ей рассказала какая-то соседская девочка, которая была старше ее. "Старше или моложе?" — вдруг задумалась она и, не успев припомнить, как с ней все это было, кто кому рассказывал, она ли соседской девочке, ей ли соседская девочка, кто из них тогда был старше, кто моложе, не успев всего этого припомнить, она заснула.

И ей приснилось нечто ужасное. Будто ее мальчика со всех сторон окружили злодеи. Один из них, бородатый, в красных сафьяновых сапогах, в кафтане, подпоясанном широким алым кушаком, за который было заткнуто пять или даже шесть серебряных пистолетов, орал михайловским басом:

"Эх, только ночь с ней провозжался", — подхватил было невидимый хор, как вдруг на месте казака-разбойника появился стройный кавказец с тоненькими усиками, одетый в черкеску с газырями, и сладко запел:

"Асса!" — гаркнул все тот же мощный хор, и кавказец с усиками поспешно сунул в рот кинжал и принялся юлой вертеться на цыпочках, отплясывая лезгинку.

Но вот что странно: Мишка нисколько не смутился, не оробел, а даже охотно захлопал в ладоши, отбивая такт Наурской.

Постепенно музыка лезгинки смолкла, удалилась, бойкий кавказец с газырями и усиками вспорхнул и растаял в небесной дымке, а Мишка, глядя ему вслед, насмешливо сказал:

— Кто сказал, кто сказал, кто сказал! — как эхо, разнесся вслед за этим утробный пещерный глас.

— Я знаю, я знаю! Только я знаю, кто это сказал! — поспешно отозвалась мама. — Дайте слово! Я разоблачу. Это сказал Мишкин дед. Только он мог внушить ребенку такие слова. Всем известно, что это испорченный, вздорный старик, хотя я никогда не говорила ему об этом. Но сейчас, ради спасения детей, поколения, мы должны вмешаться и во всеуслышание сказать, чтобы нас слышали все честные люди на земле…

— Погоди, — остановил ее обличительную речь все тот же гулкий пещерный глас, от которого мороз продирал по коже. — А он ли это сказал? Хватит ли у него ума на это?

— Пусть не он, это не имеет значения, — запальчиво продолжала мама. — Но я знаю и того, кто первым сказал эти ужасные слова. Я все знаю, и ради спасения детей я скажу…

— Говори! — разрешил ей пещерный глас.

И тут на месте кавказца возник толстый лысый господин в вицмундире, верхом на Коньке-Горбунке.

— Не ожидала я от вас, господин Ершов, — дрогнувшим от возмущения, но мужественным голосом сказала мама, обращаясь к этому господину. — Мы все не ожидали, что вы, педагог, преподаватель гимназии, на протяжении полутораста лет будете калечить судьбы вверенных вам нами наших детей. Вот ваш современник А. С. Пушкин вел себя совершенно иначе.

И она с ходу продекламировала:

Тут она с ужасом увидела, что на Коньке-Горбунке сидит вовсе не лысый добродушный господин Ершов, облаченный в вицмундир, а дотошный, любопытный Мишка с пионерским галстуком на шее.

— Что такое гарем? — спросил Мишка.

— Гарем? — воскликнула мама и страстно и трубно запела:

Ты должен знать, — передохнув, продолжала она свою обличительную речь, — что как только у человека появляется три жены, тут сейчас же стихийно возникают три тещи. И это я должна сказать тебе как мать, потому что если одна только теща — кромешный и сущий ад, то что же такое три тещи?