Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Ты же все равно будешь спать, — слышит Мишка.

— Берите, — бормочет он, не в силах приподнять отяжелевшие веки.

— А я тебе свой привяжу на всякий случай, — обещает Иванов..

Мишка силится еще что-то вымолвить, но тут дед обнимает его за плечи и ведет, спотыкающегося, в палатку.

После этого Мишка ничего больше не помнит. Он спит долго и сладко, и когда утром просыпается, вся палатка золотится от солнечных лучей, насквозь просвечивающих ее. Рядом спят дед с Андреем. Мишка некоторое время лежит, уставясь глазами в потолок, и вспоминает, что с ним вчера было. Прошедший день кажется ему невероятно длинным и на ум ему приходит все: как они ехали по разным дорогам, пробираясь к озеру, как это озеро неожиданно глянуло на него сквозь заросли, как он встретился с лосем, поймал окунька, ел кондер, хлебал уху, слушал возле костра всякие небылицы.

Сон окончательно покидает Мишкину голову. Жажда подвига вновь охватывает мальчика. Он потихоньку выбирается из палатки, обувает сапоги, захватывает свою удочку, банку с мотылями, другую банку под рыбу и отправляется к озеру.

Вот он отыскивает свое прежнее место — то самое, где вчера, по словам Иванова, ему так пофартило, забрасывает удочку и замирает, настороженно уставясь на поплавок.

Но поплавок уже не тот, что был раньше. Это Мишка понимает несколько минут спустя, когда, выдернув из воды леску, обнаруживает пустой крючок. Рыба склевала мотыль так, что поплавок даже не шелохнулся. Мальчик насаживает новую приманку и опять закидывает удочку. За его спиной собираются позевывающие и поеживающиеся спросонья пионеры и пионерки.

— Не клюет?

Мишка, не оборачиваясь, лишь пожимает плечами.

— Ты ее не так держишь, — говорит один из пионеров. — Дай-ка я подержу.

— Поплавок чужой, — говорит Мишка. — Мой поплавок знаешь какой? Как рыба клюнет, так он сразу дергается. Вчера вот такого окуня поймал. — И, положив удилище на землю, он показывает, разведя руками, какого поймал вчера окуня.

— А твой поплавок где?

— У Иванова. — Мишка кивает в сторону противоположного берега.

— А ты забери его обратно.

Этот совет кажется Мишке дельным. Не мешкая, он прикладывает ладони ко рту и кричит:

— Ивано-о-ов! Отдай попла-во-ок!

Вокруг разлита тишина и покой. Озеро кажется выпуклым, густым, синим, обступивший его лес замер, купаясь в утренней воскресной, празднично-солнечной благодати. Мишкина мольба, отраженная водной гладью, летит над всем озером.

В ответ ни звука.

— Надо громче, — сочувственно говорят пионеры. — Давайте хором. Дружно. Раз, два, три!

— И-ва-нов! От-дай маль-чи-ку по-пла-вок! — очень дружно орут они что есть силы. К этому времени их собралось человек тридцать.

— Давай и ты с нами, — говорят они Мишке, и тот тоже самозабвенно орет:

— И-ва-нов! От-дай маль-чи-ку по-пла-вок!

Они надрываются до тех пор, пока от противоположного берега не отчаливает лодка.

— Плывет, — говорит Мишка. — Сейчас будет ругаться.

Рядом, на берегу, уже стоят дед с Андреем.

Иванов в самом деле ужасно зол.

— Что ты орешь! — набрасывается он на Мишку. — Ты же сам его дал.

— А вы мне плохой привязали, — со слезами на глазах отвечает Мишка.

— Ишь какой! — галдят пионеры. — Маленьких обижает! Так, дяденька, нельзя.

— Наловили? — спрашивает дед у Иванова.

— Разве с ним наловишь, — раздраженно отвечает тот, кивая в сторону лодки, где дядя Леня собирает свои снасти. — Понатыкал их со всех сторон, то одна свалится, то другая, он чуть лодку не перевернул.

— Так нет, — отзывается дядя Леня. — Не то место.

— Ладно, — говорит дед. — У нас есть еще селедка и венгерский суп. Самая воскресная еда.

— Лучше кондеру бы, — говорит Мишка.

— Будет и кондер, день еще велик.

День действительно еще велик.

Этот длинный, необыкновенный для Мишки, как и вчерашний, день только начинается. Будет и кондер, и катанье с Ивановым на лодке, и пионерская самодеятельность, и купание в озере, и даже белка. Маленькая, шустрая, рыжая белка, которую опять-таки увидит один лишь Мишка. Словно она придет к нему, как и лось, по его прошению.

И прошло пять лет. Мишка уже стал пионером, учился в пятом классе и теперь жил не за городом с дедом и бабушкой, а в Москве; родители, когда пришла пора собираться Мишке в школу, сочли крайне необходимым лично следить за дальнейшим его воспитанием. Дед с бабушкой от этого воспитания были тактично отстранены. Особенное усердие в этом отстранении проявила Мишкина мама, считавшая себя женщиной строгих, принципиальных, хотя достаточно гуманных взглядов на воспитание детей. К тому же в московских школах, считала она, преподавание ведется гораздо лучше, чем за городом.