Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

Мы быстро собрались, распрощались с отцом и сыном, причем сын был искренне огорчен нашим скорым отъездом, уговаривал погостить еще, хотя бы до завтра, а отец по-прежнему виновато, застенчиво и деликатно улыбался. Все-таки мы у них позавтракали, нельзя было обижать гостеприимных и хлебосольных люден, уселись в автомобиль, прикомандированный к нам ангелом-хранителем, и покатили в Ташкент.

По дороге, вьющейся меж рисовых и хлопковых полей, под лучами доброго, щедрого, мартовского азиатского солнца можно было много о чем не спеша, с чувством, толком и расстановкой пораздумать, и после некоторых размышлений мне в голову — в который уже раз! — пришло убийственное для меня заключение о том, что я в самом деле окончательный и исключительный неудачник. Допустим, что все свои прежние краснодарско-архангельско-минские репортерские неурядицы я бессовестно и легко свалил на Мишу Славина. Но кто же теперь был виноват в том, что вместо девушки Тилли Турановой оказался краснобородый Тилля Туранов? Кто был виноват в том, что бес попутал меня остаться ночевать в гостеприимной семье действительно очень занятого своими деревенскими заботами Мутала Каимова? А кто был виноват в том, что я, возомнив черт знает что о своей репортерской прозорливости, чуть не заподозрил Сатгара Каюмова в очковтирательстве?

Сваливать на Гриню все это было бы по меньшей мере бестактно и совсем уж бессовестно. Значит, и в прежних своих неудачах виноват был только я. Да. Так и надо решить: все репортерские нелепости продолжаются только по моей вине. И ни при чем тут ни Миня, ни Гриня. А я, действительно как дед Щукарь, никак не могу угадать, хоть плачь, с какой стороны снова вдарит меня моя нелегкая и бескрайне уважаемая мною репортерская судьба. Какая нелепость, предположим, уже подстерегает, караулит мою беспечную особу и уже приготовилась предстать перед очами моими завтра или, на худой конец, послезавтра?

Отправив в Москву репортаж о Замире Муталовой, мы стали собираться в дальнюю дорогу. Нам приспичило побывать в племенном каракулеводческом совхозе, расположенном у черта на куличках: в полупустынной степи Чрта-Гуль. Мы, конечно, могли бы поехать по какому-нибудь другому, более благоустроенному адресу, например в благословенную цветущую Фергану, но друзья ташкентцы соблазнили нас тем, что в совхозе сейчас самое горячее время, начался массовый окот ярок, в отарах каждый день родится по пятьсот ягнят, и жребий был брошен. Ко всему прочему в управлении совхозов республики, как только узнали, что столичные корреспонденты очень желают поглядеть, как они, эти каракулевые ягнята, появляются на свет в весенней полупустынной степи, окружили нас такой заботой, так захлопотали, заторопили нас в дорогу, что не успели мы и глазом моргнуть, как уже мчались в машине ранним прохладным утром на аэродром, где поджидал нас арендованный специально для нашего перелета в совхоз двухместный (включая багажник) самолет.

Солнце еще только-только взошло, и по всему аэродромному полю, и на крышах ангар, и даже на крыльях нашего небесного тихохода сияла роса. Летчик, молодой, скуластый малый, поджидал нас возле своей машины, воинственно уперевшись кулаками в бока и широко расставив ноги.

— Порядок? — почему-то спросил он, оценивающе оглядев нас с ног до головы.

— Порядок, — ответил Гриня.

— Тогда — по местам. Поехали.

И мы быстро расселись по местам. Летчик, разумеется, забрался к своим рулям, Гриня облюбовал пассажирское сиденье, а мне, естественно, ничего не осталось, как лезть в багажник. Просторный такой багажник, а в нем вместо кресла самая обыкновенная тесовая лавочка, и когда я уселся на эту тесину, то оказалось, что торчу, чуть не по пояс высунувшись из самолета, между летчиком и Гриней, у которых виднелись одни лишь головы.

Признаться; я первый раз летел над землей в таком открытом, декольтированном виде и по своей врожденной беспечности не придал этому особого значения и не принял никаких мер предосторожности. Да я и мер-то этих никаких не знал.

Невообразимо тарахтя, мы поднялись в воздух и, чуть покачиваясь, поплыли над землей, над этой весенней благодатью, над кишлаками и городками, над квадратами полей, обрамленных большими и малыми арыками. Все это было очень хорошо видно мне из моего просторного багажника, и еще железную дорогу, по которой ползло какое-то странное серое существо. Я закричал летчику, показывая на это существо, он оглянулся и тоже заорал что было силы, но я ничего не понял из-за этого чертовского тарахтения, и, только когда мы прилетели в Самарканд на перекур, летчик объяснил, что странное серое существо, ползшее, извиваясь, по железной дороге, оказалось мчащимся сломя голову дизельным поездом, курсировавшим между Ташкентом и Ферганой.