Борис Зубавин - От рассвета до полудня [повести и рассказы]

— Соблазнов много, — неопределенно ответил я, тоже заговорщически оглянувшись.

— Плохо, — признался он. — Очень есть хочется. Прямо не могу.

— Продай оптику, — сказал я.

— Да кому ее здесь продашь? — Он уныло покачал головой. — Ни одного знакомого человека на весь поезд.

— А ты не думай об еде. Вот я не думаю — и… хорошо. Все в порядке. — Мне стало жаль его. Он был на голову выше меня, как говорят — крупнее, и есть ему, естественно, тоже хотелось больше, чем мне. Каково же ему, бедняге, приходится, если я почти не в силах терпеть?

Мы постояли еще немного, потолковали о том, нельзя ли где-нибудь сварить мою навагу, пошарили по карманам, смутно надеясь, что у кого-нибудь завалялась трешка, а то и целых пять рублей, но ничего не обнаружили и побрели к своим вагонам. Благо уже дважды пробили в колокол.

А время шло. Стрелка часов завалила к полудню. Стало быть, наша берет! Нам остается голодать куда меньше суток.

Однако не рассказать ли мне своим спутникам, положив руку на душу, в какой переплет попали мы с Мишей на архангельском вокзале, не одолжить ли у них на пропитание десятку-другую рублей? Они бы, конечно, не отказали, эти симпатичные, веселые, добрые люди.

Но у меня не хватало духу. Умение просить — удел не каждого. И я продолжал кривляться. Я ввалился в купе этакой вальяжной, истомленной походкой и презрительно, сыто кривясь, небрежно проговорил:

— Ну и водка в здешнем буфете. Где ее только такую делают. Вроде касторки.

Мои спутники с участием смотрели на меня.

— Впрочем, солянка была неплоха, — продолжал я, забираясь на свою полку.

— Снова спать? — удивленно спросили у меня.

— Да, — беспечно воскликнул я, умащиваясь на полке.

— А быть может — в пулечку? — предложили мне снизу. — После обеда в самый раз.

Я вновь притворился спящим. Сколько я так притворялся, не помню, но только в долгом времени аль вскоре действительно сладко и блаженно заснул. И меня посетили обильные кулинарные сны. В этих снах я видел селедку по-русски, с горячей рассыпчатой картошкой, с холодным сливочным маслом. А потом я увидел пельмени. Пельмени предлагались мне на выбор — и с маслом, и со сметаной, но все это я решительнейшим образом отверг и решил есть их с уксусом, предварительно крепко поперчив.

Но как бывает во всех сновидениях, мне не удалось не только насытиться, по даже одного паршивого пельмешка проглотить. Я успел наколоть его на вилку, даже поднес ко рту, чувствуя обжигающий, взрывной жар сочного мяса и перца, как меня разбудили.

За окном догорала вечерняя заря. В купе уже было сумеречно, однако огня еще не зажигали. В дверях, заслонив своей длинной тощей фигурой весь проход, оперевшись руками в косяки, стоял Миша.

— Вот, проснулся, — сказал Миша. — Он лучше меня расскажет.

— О чем? — спросил я.

— А как мы с тобой ездили на Кубань.

Месяца три назад мы с ним были на Кубани, в Приморско-Ахтарской станице. Даже дальше — в колхозе "Красный боец", расположившемся тремя хуторами километрах в двадцати от станицы вдоль Бейсовского лимана.

Это был интересный колхоз. В начале 1946 года он справлял двадцатипятилетие своего славного существования. Вместе с ним праздновал двадцатипятилетие председательской деятельности и его организатор и бессменный руководитель депутат Верховного Совета СССР Петро Степанович Тамаровский. Юбилей задумано было отпраздновать торжественно. Решили созвать гостей из многих районов. На праздник в колхоз приедут из Краснодара и даже из Москвы. Маляры, нанятые в районном центре, старательно отделали под масляную краску правление колхоза и клуб.

Посетили этот колхоз и мы с Мишей. Конечно, это была срочная поездка, и в редакции, по обычаю, торопили, просто в шею гнали нас в эту командировку. Как всегда, в редакции что-то "горело", что-то "летело", заведующие отделами во главе с Алешей в панике и отчаянии хватались за головы, сотрудники меньше рангом словно угорелые носились по коридорам и этажам.

Мы познакомились с Петром Степановичем Тамаровским, кузнецом Глуховичем-старшим, вместе с которым, будучи бойцами Красной Армии, только отвоевавшись, они закладывали колхоз, парторгом Григорием Иваненковым, заместителем Петра Степановича Глуховичем-младшим, и они нам все как есть порассказали, и Мише было что фотографировать: и ровные, в садочках, улицы хуторов-бригад, и птичьи стада на ферме, и россыпи отборной пшеницы в колхозных закромах. Я не знаю, как там в "Красном бойце" сейчас, но даже в том, голодном 1946 году в правленческих амбарах лежали сотни чувалов с зерном, заработанным колхозниками, — некуда девать. Особенно понравился мне сам Петро Степанович, человек уже в годах, но крепкий, здоровый, с задубленным на жестких степных ветрах да под яростным степным солнцем крупным лицом. Говорил он не спеша, держался с достоинством, на людей поглядывал весело, доброжелательно, хотя и с этакой своеобразной хитрецой, присущей лишь русскому смекалистому мужику, который даже когда спит, и то всегда себе на уме. Под стать ему были и его ближайшие соратники — и кузнец, и заместитель, и парторг.