Акрам Айлисли - Люди и деревья [повести]

Из домов повысыпали женщины, парод толпился на крышах. Ребятишки бежали сзади и громко кричали "ура!".

Алиш ушел на войну, но по-прежнему на склоне горы каждый вечер гремела музыка. Однажды — это было ближе к весне — тетя Набат окликнула с крыши тетю Медину и показала ей на музыкантов. Только две фигуры темнели сейчас на дороге — вслед за старшим братом ушел на фронт и Велиш.

А через три дня тетя Набат пришла к нам, села на краешек паласа, подвернув под себя подол длинного, прожженного папиросами платья, закрыла глаза и начала медленно раскачиваться из стороны в сторону.

— Не могу!.. — сказала она наконец. — Не могу дома сидеть. Пусто без Якуба в доме. Пусто…

В ту зиму многие ушли на фронт. За партами в старших классах, в клубе, на площади под большой чинарой много стало свободных мест. Зато низкая деревянная кровать Мукуша, покрытая красным тюфяком, почти все время была занята — зимой он редко выходил со двора.

Я не любил, когда Мукуш оставался дома, — при нем тетя была грустная, молчала. Она не хотела ни жарить кукурузу, ни вырезать цветы из бумаги, ни рассказывать сказок…

Если бы Мукуш не отлучался из дому, я бы, наверное, никогда не узнал, что тетя Медина умеет читать. Случилось так, что он на целый день уехал на мельницу. Тетя сразу оживилась, повеселела и вдруг начала наизусть читать стихи, точно такие, как были у меня в "Родной речи". Потом она стала их петь. Каждое стихотворение тетя Медина пела на особый лад, и каждый мотив вызывал на ее лице свое, особое выражение.

Только слушая, как тетя Медина поет стихи, я понял, что она действительно училась… И учителя ее были гораздо лучше наших — они учили не только читать, но и петь… Читать тетя любила и читала очень хорошо, лучше самого Али-муаллима. Книг у нас не было, только моя "Родная речь", и хотя тетя несколько раз прочла ее от корки до корки, на газету, которую два раза в неделю, мятую, истертую, приносил откуда-то Мукуш, она не смотрела, даже если его не было дома. Газету Мукущ заставлял читать меня. Больше всего его интересовало слово "Москва" и то, что было написано рядом; такие места он велел прочитывать по нескольку раз, и у него хватало терпения слушать, как, спотыкаясь, по слогам складываю я незнакомые слова. Хорошо у меня получались только те слова, которые я часто слышал в клубе. Я представлял себе, что я — не я, а директор школы, меня слушают десятки людей, и, глядя в газетный лист, с достоинством произносил; "немецкие фашисты…", "убитые и раненые…".

По ночам Мукуш не подходил к тете, хотя спали мы теперь все в одной комнате, но о том, что творилось днем, когда я уходил в школу, не трудно было догадаться по синякам, не сходившим с ее лица. Я не раз замечал, как вздыхает старая Набат, разглядывая тетины синяки. "Бедная Медина! — печально говорила старушка. — Правду говорят, лучшая груша медведю достается… А ведь сколько лет Якуб по тебе сох!.. Бледнеет, бывало, как увидит…"

Красные пятна под главами у тети синели, чернели, потом желтели, а она словно и не замечала их… Убирала в комнатах, мела двор, приносила из подвала дрова, и все это спокойно, молча, с самым невозмутимым видом. Приходила тетя Набат, они садились перед печкой, и тетя Медина латала мои штаны, слушая бесконечные рассказы о письмах, которые приходили в деревню с фронта.

Впрочем, содержание этих писем знала не только наша соседка. Стоило почтальону принести кому-нибудь солдатский треугольник, как всей деревне тотчас же становилось известно, от кого письмо и что в нем написано. Мы, ребятишки, только и говорили что о солдатских письмах. Мысленно они всегда были при нас, как те измазанные чернилами бязевые сумки, с которыми мы бегали в школу.

Первое место по количеству присланных писем занимал Алиш, старшин сын Имамали, причем его письма отличались еще и обстоятельностью: в каждом письме Алиш справлялся о самочувствии бесчисленной родни и всем посылал поклоны. От Велиша пришло два письма, и в обоих он просил шерстяные носки. Тетя Набат получила от сына всего одно письмецо и постоянно носила его при себе: в письме Якуб передавал привет Мукушу, тете и даже мне. От отца тоже пришло письмо, очень короткое: "Во-первых, — писал он, — шлю всем привет, во-вторых, сообщаю, что жив-здоров, чего и вам желаю. Приглядывай, Медина, за домом и за Садыком. Лимон перенесите в комнату — на айване замерзнет, и не поливайте холодной водой. Мукушу скажи, чтоб не забывал про пчел. Там, в ведре, осталось немного меда, пусть задует в оба улья. Медина, кольца Сакины, браслеты, серьги и прочее завернуты в синем узелке. Если придется туго, продай, пусть ребенок не голодает. Писать мне пока некуда, отправляют на фронт…"