Леонид Огневский - На другой день

— Пробуйте сразу, уж больно сладки, душисты.

— Мама как там?

— Бе-егает! — Михал Михалыч примостился на краешек стула, распахнув полы дождевика. — Быстрей моего носится по лугам… Земляничку-то кушай, Людмилушка, она так и тает во рту.

Людмила набрала в горсть вместе со смородиной земляники.

— Хорошая ягода.

— Да ты и сама, как ягодка, — добродушно загоготал Токмаков. — Как живется-можется? Замуж, милостивая государыня, когда?

— Никогда, — отрывисто сказала Людмила, ссыпая ягоды обратно в лукошко.

— Вот уж и зарок даешь: никогда. Да не всю жизнь горевать-печалиться, надо и порадоваться красному солнцу, голову вешать нельзя.

Потом Михал Михалыч затеял разговор о горном заводе, о Подольском:

— Высоко поднимается горный! И все потому, что директор попался бедовый, дело свое знает в точности, назубок. С умом человек, с характером! С такими-то и работать легко, такие, в случае чего, и сами выплывут и другим не дадут утонуть… Видный человек! Идет, смотришь, к трибуне, начинает высказывание — герой!

Людмила готова была взреветь, слушая Токмакова, потому что каждым словом — по больному, самому больному.

Только проводила его, свободно вздохнула, пришлось выходить, встречать Клаву.

Эта, конечно, заметила бы и ожоги от слез на лице, и нотки печали в голосе, и необычную вялость в движениях, если бы сама не была столь же расстроенной. Пожаловалась на головную боль, на плохое самочувствие и, обхватив руками лицо, запричитала:

— Все как во сне! Как в кошмарном сие во время болезни. И зачем я уродилась такая разнесчастная!..

— Ты что, Клавдия?! — Людмила почувствовала, ее собственный голос вдруг набрал силу. Она же всегда приободрялась, забывала о самой себе, видя подругу такой. — Пойдем-ка, в садике посидим, у нас там зелень, свежо. Идем!

Пока шли, Людмила допытывалась, что у подруги стряслось Может, Максимка опять заболел, плачет денно и нощно? Нет, сын здоров, остался дома с отцом. Самой нездоровится? Нет. Так, может быть, с Горкиным поругалась?

— Нет, — выдохнула Клава, опускаясь на скамью под ранеткой.

— В чем же дело? — Людмила подсела рядом.

— Горкин не бьет меня, не ругает, не ищет, как некоторые мужья, развлечений на стороне. Но уж лучше бы, если что-то из этого. Уж знала бы, что за причина всему.

— Да в чем дело, скажи?

— Я и сама не знаю, в чем. Он не замечает меня, я для него не существую. Днями он на работе, вечера у него тоже заняты своим делом, ночью он спит. — Клава сорвала листок и покусала его. — Я уж и сама после этого зачерствела, не сердце, а деревяшка внутри. Ну чем жить, кроме: ох, уплывет суп, ах, пересинила белье, ой, дотянется до горячей плитки ребенок? Иной раз думаю заберу Максимку и убегу, куда глаза глядят: лишь бы не сидеть в четырех стенах, не переставлять с места на место кастрюли, не видеть своего Горкина даже спящим… Разве я такой представляла семейную жизнь?

Последнее для Людмилы было ново. Значит, Клава не только и не просто засиделась в четырех стенах комнаты, но и утратила те хорошие чувства, которые у нее могли быть к Горкину. У Горкина их могло и не быть, — вечно он занят служебным делом, то приспосабливает автоподручные, то испытывает новые резцы, то, как теперь, не считаясь со временем, возится со скоростями. Он и есть-то иной раз забывает, где уж ему помнить о доме, семье. Она, Людмила, однажды забежала к ним вечером. Поздоровалась. Иван Васильевич мотнул нечесаной головой: "У-гу". Сам сидит и что-то чертит рейсфедером на клочках бумаги, нарвал, набросал клочков и на стол, и под стол. Клава то Максимку с пола поднимет, оботрет ему нос, то займется уборкой, — в комнате все раскидано и разбросано. Горкин — плечо в известке — сидит и чертит. "Может, чайник поставишь, Ваня, гостья пришла" — "А?" Жена и за одно возьмется, и за другое — муж сидит, занят до онемения собственным делом. Ну какой это муж? Вот и получается, что не только негодяи разрушают семью…

В тени ранетки, на вольном воздухе Людмила, как могла, обласкала подругу, и та немного повеселела. Повеселела и сама, подумав, что сегодняшним утром она проявила ненужную слабость, во всяком случае, не было оснований для слез, она — взрослый человек и постоять за себя сумеет. Должна!

Вскоре Клава заторопилась домой. Людмила проводила ее до трамвая. И только повернула на свою Пушкинскую, как по улице полетела серая пыль, обрывки бумаги; поднявшийся ветер шумел в тополях, перебирая каждый листок. А с окраины, из-за бугра, надвигалась синяя туча с белесой бахромой по краям, вспышка молнии — и загрохотал гром, двоясь и буравя с двух сторон тучу.