Регина Эзера - Их было три

— Вы говорите, что человек ничего после себя не оставляет, — нерешительно начал Виктор. — Мне кажется, это не так, — он повернул к ней голову и прибавил горячо: — Нет, это не так, Гундега! Оставляет!

Она недоверчиво улыбнулась.

— Что же?

— Ну… то, над чем работает, одним словом, свой труд.

Гундега покачала головой.

— Я понимаю: оставляют великие художники, писатели. После них живут прекрасные картины, хорошие книги. А мы, простые люди, — я, вы? Не знаю, радостнее ли от этого нам.

— Одни строят дома, другие что-то изобретают, иные разводят сады или просто сажают дерево…

— Вы находите достаточным, если человек посадил одно-единственное дерево? — упавшим голосом проговорила девушка. — Одно-единственное дерево…

— Вероятно, есть и такие, что не оставляют после себя ничего.

— Возможно.

Между стволов сосен показался просвет, и Гундега увидела Межакакты. Она невольно замедлила шаг, наконец остановилась совсем. Показав рукой на усадьбу, сказала:

— По вашим словам выходит, что тётя Илма оставит после себя Межакакты.

— Межакакты существовали и до неё. Она их не строила, а лишь унаследовала. — Поколебавшись, он закончил: — Так же, как унаследуете их вы, Гундега.

По лицу её скользнуло что-то похожее на смятение, слова прозвучали еле слышно и грустно:

— И ничего не построю?

— Этого я не знаю, — откровенно ответил Виктор.

Гундега опустила голову.

— Конечно, откуда же вам знать…

И, поспешно подав ему руку, она тихо пробормотала:

— Ну, мне пора… — Потом ещё тише: — Простите…

— За что? — он добродушно усмехнулся.

— Водила я вас тут повсюду, а вам, может быть, нужно куда-то пойти.

— Сегодня воскресенье.

На холме залаял Нери, и Гундега вздрогнула.

— Вам холодно? — спросил Виктор.

— Нет… то есть да… — замялась девушка, боясь признаться, что испугалась далёкого лая привязанного на цепь пса.

За молодым сосновым лесочком прогрохотала невидимая телега. Может быть, это уже возвращаются Илма с Симанисом… Гундега растерянно заспешила:

— Ну, я пойду…

И она быстро, чуть не бегом, пустилась к дому, разбрызгивая мокрый снег.

— А как же насчёт библиотеки? — крикнул вслед Виктор. — По средам и субботам…

Обернувшись, Гундега неопределённо махнула рукой. В её движениях уже не было прежней свободы и лёгкости. Виктору подумалось, что так бежит человек, на спине которого тяжёлая ноша.

Илма с Симанисом действительно уже вернулись с базара. Посреди двора стояла телега с пустым ящиком.

Ещё на крыльце, стряхивая с себя снег, Гундега услышала громкий разговор. Илма смеялась, что-то рассказывая. Судя по всему, она была в приподнятом настроении и без умолку болтала. Насколько Гундега поняла, дела на базаре шли успешно, поросята были в цене, потому что из-за плохой погоды привоз был маленький.

Гундега вошла. На столе стояла бутылка рябиновки и лежал свёрток, из которого торчали хвосты копчёной салаки. Сама Илма сидела с раскрасневшимся от тепла и выпитого вина лицом, поблёскивая золотыми коронками зубов. Не заметив появления Гундеги, она продолжала непривычно оживлённо рассказывать о каком-то покупателе там, в Дерумах:

— …Я ему говорю: большие по три с половиной сотни, те, что поменьше, — по три. Он мне: «Ну и сиди хоть до утра!» — «Ну и буду сидеть! Если ты такой голодранец, что даже трёхсот рублей нет, не покупай! Я со своими хрюшками не вешаюсь тебе на шею». Плюнул и ушёл, а через некоторое время, смотрю, идёт обратно, да такой вежливый да угодливый. Ясно, что ни у кого таких поросят, как у меня, не было…

Она довольно рассмеялась и, заметив, наконец, Гундегу, взяла на колени сумку, поискала что-то и вытащила два свёртка.

— Иди сюда, — позвала она, растроганная собственной щедростью.

В свёртке побольше оказалась белая в синюю полоску материя.

— Это тебе штапель на блузку. Сними ты это пальто, посмотрим, к лицу ли она тебе.

Развернув отрез во всю длину, она поднесла его к Гундеге. Девушка услышала лёгкий шелест ткани и ощутила её мягкое прикосновение.

— Идёт, — одобрила Илма и прибавила улыбаясь: — Молодым всё к лицу. Поди в зал к большому зеркалу!

Громкое название «зал» ещё со времён старого Бушманиса носила самая большая комната в два окна, за которыми весной благоухали гроздья белой и лиловой сирени, а сейчас, поздней осенью, торчали похожие на мётлы голые ветви. В дверцу громоздкого дубового шкафа было вставлено зеркало, доходившее чуть не до самого пола. Просторная комната выглядела так, будто её жильцы давно уехали и никто не ждал их возвращения, кроме безмолвной мебели, хранящей свою красоту и глянец под полотняными чехлами. Даже стенные часы не тикали.