Регина Эзера - Их было три

Ивару только шесть лет, он ещё ничего не смыслит, а Эдгару — семнадцать. Эдгар всё понимает и, наверно, стыдится позднего, непонятного для молодых безрассудного увлечения пожилого человека, своего отца.

— Симани!

Это опять Илма.

— Симани, ну придумай же что-нибудь!

Он так глубоко задумался, что не сразу понял, о чём Илма говорит. Он и на этот раз остался здесь, в комнате Илмы, несмотря на обиду, несмотря ни на что. Сопротивляться ей он не мог.

— Что я могу придумать? — беспомощно сказал он.

— Объясни лесничему, что тебе нужно убрать огород. Все знают, что у тебя дома одна старуха. Если ты пообещаешь отработать, тебя отпустят. Понимаешь, я не могу в другой день, ко мне придут помогать женщины из Дерумов.

«А как же наш огород? Как мать? Или ты требуешь, чтобы я лгал?» — подумал он, но вслух этого не произнёс, представив, как Илма с иронической усмешкой скажет: «Не впервые ведь, Симани…»

Не стоит говорить. Может быть, им с матерью удастся убрать свой картофель за воскресенье. Да если ещё прихватить вечерком попозже… Хоть бы по ночам не было так темно…

— Придёшь? — спросила Илма.

— Ладно, приду, — со вздохом ответил Симанис, чувствуя себя побеждённым.

Помолчав немного, он добавил:

— Илма, ты меня измучила, мне бы теперь следовало встать и уйти.

— Останься!

Плечи Илмы затряслись от беззвучного смеха. Широко открытые глаза казались в тёмных глазных впадинах светло-серыми. Они приближались, дразня и маня.

— Останься…

— Я не могу уйти…

Илма собиралась отпраздновать день поминовения с размахом. Было приготовлено угощение, натёрты полы и накрахмалены занавески. Она даже покрасила кухонный стол и стулья. Старая мебель и в самом деле выглядела облезлой и потёртой, но обычно глаз не замечал царапин и трещин. И лишь постелив новую скатерть, Илма ужаснулась, увидев неприглядно торчавшие из-под жёлтой бахромы коричневые ножки стола. А стулья? Их ведь ничем не прикроешь! Как глупо, что при постройке дома сделали один-единственный выход, и тот через кухню. Какой толк в том, что старый Бушманис устроил в доме комнаты, похожие на залы, если войти в них можно только мимо огромной печи и вёдер со свиным пойлом!

«Если бы я сейчас строила…» — думала Илма с сожалением. Но теперь уже ничем нельзя было помочь; оставалось отыскать на чердаке банку с засохшей краской и придать всей этой жалкой кухонной мебели, этому хламу, как называла её про себя Илма, хоть сколько-нибудь сносный вид. Она разбавила краску изрядной порцией олифы, вынесла с помощью Гундеги стол и стулья во двор и принялась красить. На долю Гундеги оставалось лишь сбегать за чем-нибудь, что-то поднять или повернуть. Остальное время она сидела на скамеечке, наблюдая за тем, как Илма ловко орудовала кистью. Но стоило ей попытаться самой взять в руки кисть, как Илма говорила:

— Оставь, Гунит. Ты только будешь мешать мне.

Окрашенная мебель едко пахла краской. Её не внесли в дом. Утром на закрашенных поверхностях сверкали капли росы, а в полдень на них уселись погреться на солнце сердитые осенние мухи, да так и прилипли. Илма, вернувшись после работы домой, даже застонала от огорчения. Бессовестных насекомых отодрали, но на мебели остались светлые пятна. Илма терпеливо закрасила их, и на этот раз стол и стулья внесли в кухню. И сырым сентябрьским вечером пришлось ужинать во дворе, держа миски с супом на коленях.

Ели молча, будто рассорившись, и Гундеге почему-то казалось, что стоит кому-нибудь заговорить, и напряжённое молчание тут же кончится и начнётся шумная сердитая перебранка.

Первый не выдержал Фредис.

— Собачья жизнь, — громко сказал он. — Я ведь не нищий какой-нибудь.

Он направился было в комнату, чтобы поесть там, но на полпути передумал и вылил остатки супа кошке.

Всю ночь в доме нестерпимо пахло краской. Едкий запах воровски, сквозь щели и замочные скважины пробирался из комнаты в комнату, поднялся по лестнице и в комнату Гундеги, упрямо избегая сквозняков и открытых окон.

Со всем этим Илма в конце концов примирилась бы, но тут подвела краска. Когда Илма дотронулась кончиками пальцев до поверхности стола, всё, казалось, было в порядке. А стоило только постелить клеёнку, как она намертво прилипла к столу. Ни у кого не нашлось мужества сесть на стул — ведь он мог превратиться в капкан.