Язмурад Мамедиев - Родная земля

И он продолжал молча вглядываться в хмурые, обеспокоенные тревожной вестью лица, и люди не выносили его цепкого взгляда, опускали глаза. О чём они думают?

Кто-то не выдержал, спросил хрипло:

— Что же делать будем?

Атанияз понял: эти люди сами ничего не могут решить. Они ждали его слова. И он, собрав всё своё мужество, заговорил негромко, спокойно:

— А разве что-нибудь случилось, чтобы предаваться отчаянью? Разве мы что-нибудь потеряли? Нет, ничего не случилось, никто ничего не потерял. Аллах привёл нас к богатству, аллах поможет нам сохранить его.

И все, вслед за ним, подняли глаза к закопчённому верху юрты, где в круглом отверстии видно было серое, неспокойное, клубящееся небо. Видно, там, на высоте, разгуливал ветер.

— Люди есть люди, — продолжал Атанияз. — Если мы выделим только ничтожную часть того, что имеем, будет достаточно, чтобы сохранить всё богатство. Недаром говорится: рука руку моет, а две руки — лицо.

Его поняли. Если волка нельзя убить, лучше отдать ему одного барана, иначе он перережет всю отару.

— Я сделаю это сам, — сказал Атанияз. — А вы идите и занимайтесь своими делами. И не вешайте носы, — добавил он, улыбаясь.

И эта его улыбка сделала больше, чем все успокаивающие слова. Люди облегчённо вздохнули: значит, всё будет в порядке, коли Атанияз улыбается.

Они разошлись, судача, а хозяин остался сидеть в юрте, как-то вдруг сникнув, словно бы утомившись от нелёгкого разговора. Нет, он был совсем не так спокоен, как казалось. Надвигалась беда, он знал это и чувствовал, что на этот раз обойти её, миновать будет трудно, ох, как трудно…

Прикрыв глаза, он представил себе отары овец на зеленеющих по весне склонах холмов. Их много, этих отар, за день не объедешь, даже на таком резвом и выносливом коне, как у Атанияза. И они радовали глаз, вселяли в душу горделивое чувство: это всё моё!

Ведь каких трудов стоило ему нажить такое богатство. Атанияз шёл к нему напролом, не считаясь ни с чем, — и губил в зимнюю стужу чабанов, и обманывал их нещадно, и заставлял посылать в пески детей, а если, случалось, провинился — бай сам, своей рукой, жестоко наказывал несчастных. Его ненавидели, а он плевал на чьё-то там мнение, — отары растут, это главное, а остальное не стоит внимания.

И вот теперь у него хотят забрать овец, его единственную радость, его жизнь. Мыслимо ли это!

За войлочной стеной юрты что-то сказала Зиба.

— Ты ещё ничего не понимаешь, — раздался голос Ниязкули. — А это очень серьёзно.

— Да что вы все только об овцах думаете? — воскликнула Зиба. — Хотят пересчитывать — пусть себе считают. Нашли о чём горевать.

— Опять ты суёшь нос куда не следует, — ворчливо вступила в разговор Огульхан. — Отец и братья своим горбом наживали богатство, его хотят отобрать, а тебе всё нипочём.

Атанияз схватил в кулак бороду, потянул до боли, до слёз в глазах. Отобрать его овец!.. Одно-единственное слово стучало в висках: отобрать, отобрать, отобрать…

Где-то возник странный, рокочущий звук. Атанияз замер, прислушался. И вдруг понял: трактор, конь шантана. Его прислала на священную землю предков новая власть, та самая власть, которая хочет отобрать у Атанияза всё…

Странное название было у этих мест — Ак Эркек-Чал Эркек [2] Ак Эркек — белый верблюд. Чал Эркек — серый верблюд. . Так окрестили два продолговатых жёлтых холма в низовьях Мургаба. Древнее русло реки отделяло эти холмы от степи Ших-Мансура, уходившей далеко на север. И даже на быстром верблюде было трудно пересечь степь за один переход.

За холмами тянулись сухие овраги, вначале глубокие, но по мере удаления в степь мелевшие и, наконец, исчезавшие вовсе, и тогда уже не на чем было остановиться глазу. Чуть всхолмлённая невысокими однообразными барханами равнина поросла саксаулом и тамариском, весною зелёных и цветущих, а летом жёлтых, сгоревших на солнце и покрытых пылью. Эти пустынные растения то образовывали жиденькие, не дававшие тени рощицы, то словно бы разбегались по песчаным склонам барханов. И если бы кто-нибудь смог глянуть на равнину с высоты птичьего полёта, то увидел бы затейливый узор, какой встретишь разве только на туркменском ковре кропотливой ручной выделки. И мягкий яндак, такой неприметный вблизи, вплетал в этот рисунок свою нежно-зелёную нитку, без которой вся картина была бы, пожалуй, грубее и суше.

Каждый день, каждый час, тревожимые ветром, барханы неприметно двигались, перемещая свои песчинки с пологого бока к крутому, — так было в любое время года. И только сейчас, по весне, они неожиданно замерли, словно прислушиваясь к пробуждающейся в них жизни и удивляясь, как это на совершенно бесплодной, гибельной почве сживают, начинают прорастать и тянуться к солнцу бледными ещё стебельками прошлогодние крохотные семечки, с виду и не живые будто бы вовсе…