Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

— Ну, знаете ли, это в бане соблюдать, а тут производственная необходимость. У меня, например, сэвовский заказ. Что ж я буду равнять себя с какой-то шарашкой?

— Ну, не знаю. Для меня важнее, чтобы люди не унижали друг друга, где бы они ни служили. Шарашка не шарашка — это уже вопрос десятый.

— Этак можно договориться бог знает до чего! — возмутился Максим Тимофеевич. — Это называется уравниловкой! Вообще, слушайте, у вас же мозги набекрень!

Лапенков даже привстал от такого выпада соседа.

— Что это вы распетушились? — насмешливо сказал он. — Вам лежать надо и помалкивать. Краны я у вас не собираюсь отбирать, лежите себе и тихо ликуйте, оснований у вас для этого предостаточно. Всё! — резко оборвал он себя и взглянул на часы. — Через четверть часа откроется почта, схожу дам вашим телеграмму. У вас есть кто-нибудь, кто мог бы прилететь сюда?

— Обойдусь без вашей помощи, — сердито огрызнулся Максим Тимофеевич, отворачивая лицо к стене.

Лапенков был ему неприятен, и он этого не скрывал. К тому же и чувствовал он себя уже вполне, как ему казалось, сносно. Единственное, что смущало его, — мандат, право Лапенкова на получение краников вне очереди.

— Ну что ж, — сказал Лапенков, — спрошу ваши координаты у дежурной.

Он сходил умылся, вернулся посвежевший, бодрый, улыбающийся. Насвистывая, собрал шприц, подступил к Максиму Тимофеевичу.

— Ну-с, прошу вас.

Максим Тимофеевич глянул на него угрюмо, затравленно.

— Я же сказал, отстаньте, — жёлчно пробурчал он.

Лапенков невозмутимо, с решительностью, от которой Максим Тимофеевич спасовал, отвернул сбоку одеяло, чуть стянул трикотажные кальсоны Максима Тимофеевича и ловко сделал укол в бедро. Прижав место укола ваткой, смоченной спиртом, сказал:

— Вы настолько одичали на вашем столичном предприятии, что разучились принимать простую человечность. Впрочем, все мы такие! Из-за железок глотки готовы друг другу перегрызть. Думаем, чем больше машин, тем лучше жизнь.

— Поклёп возводите — и на меня и на других, — раздражённо сказал Максим Тимофеевич, резко отвёл руку Лапенкова, отбросил ватку. — Много болтаем, потому и худо живём. Болтать надо меньше. А вы, молодой человек, покажите-ка ваш мандат — так, на всякий случай.

Лапенков снисходительно вздохнул, вынул из куртки паспорт, из паспорта сложенный вчетверо лист. Максим Тимофеевич с ревнивой дотошностью рассмотрел мандат с той и с другой стороны, отводя его подальше от глаз (у него была дальнозоркость), и вернул Лапенкову.

— Такой документ, и не заполнили!

— Если бы не вы, он вообще не потребовался бы, — возразил Лапенков.

— Вы обязаны были предъявить его!

— Это моё дело.

— Ну и работнички пошли. В три шеи гнать!

— О! В этом вы правы, только не гнать, а списывать по инвалидности. В тридцать два года…

Максим Тимофеевич, сбитый с толку, начал было что-то говорить, но запнулся на полуслове. Лапенков нервно, дерганно одевался — дублёнка, шарф, шапка. У двери задержался, поправил шарф, пересилил раздражение.

— Иду на почту, отобью телеграммы — на ваш домашний адрес и на завод. По-моему, другого выхода нет.

Он ушёл, мягко прикрыв за собой дверь, Максиму Тимофеевичу вдруг стало обидно: какому-то шалопаю, физику-лирику, болтуну дали этакую бумагу — мандат! — а старый снабженец-работяга вынужден биться головой о стенку, надеяться на собственное горло. Хотя он и чувствовал, что несправедливо думает о Лапенкове, но по-другому думать не мог — обидно было так, что он даже устал от обиды, обмяк и задремал.

В дрёме вспомнился ему уговор с начальником ОТЗ Михайловым поехать по первому хорошему снегу за зимним зайцем на Вологодчину, в лесной район. И вспомнились упрёки Груши, жены, всякий раз, когда он собирался в командировку или на охоту, ворчавшей, что-де смотри, Максим, не по годам живёшь, не молоденький, шёл бы, как люди, на пенсию, нянчился бы с внучатами — трое их! Её-то политика понятна: осадить хочет, дома на верёвочке держать — ишь, в няньки его! Да на него молодушки управленческие ещё посматривают, он ещё гоголем по управлению ходит.

И захотелось ему очутиться сейчас в своём родном отделе, среди бойких весёлых женщин, занятых невидной, совсем негероической работой — беготнёй, письмами, заявками, телефонными переговорами, бесконечными подсчётами и руганью то с цехами, то с поставщиками оборудования. Вновь возникшая загрудинная боль придавала его мыслям горьковатый привкус страдания.