Геннадий Николаев - Квартира [рассказы и повесть]

Кондратий Васильевич, вот уже год как бросивший курить из соображений экономии, заметно погрузнел за эту зиму, поседел, лицо его сделалось одутловатым, какого-то сероватого оттенка. Всё чаще потирал он, морщась, левую сторону груди. Руки его, чёрные, заскорузлые от вечной возни с резиной, подрагивали, когда он подносил кружку с чаем ко рту.

Поздно вечером, вернувшись от профессора и переговорив предварительно с матерью, Надюха улучила минутку и подсела к отцу на диван. Оленька уже давно спала в соседней комнате, Люба там же корпела над учебниками, готовясь к экзаменам на аттестат зрелости. Ольга Трофимовна расстилала постель. Отец настроен был вроде бы благодушно: он очень переживал за исход борьбы португальских коммунистов и был буквально влюблён в Алваро Куньяла, а нынче в вечернем выпуске последних известий по телевизору передали обнадёживающие сообщения. Ольга Трофимовна, видя нерешительность дочери, сочувствуя ей и стараясь облегчить начало разговора, сказала как бы невзначай:

— Отец, слышь-ка, столько лет с тобой живу, а всё не пойму, добрый ты или злой… К тебе дочь твоя ластится, а ты даже не замечаешь.

Надюха, и вправду, в каком-то внезапном порыве прижалась к отцу, склонила ему на плечо голову, неловко погладила его по шершавой руке.

— Папка, у нас квартира горит, — призналась она, не мудрствуя лукаво. — С ремонтом у профессора не успеваем, а больше занять негде. Отложи дачу на год, дай нам пятьсот рублей. За зиму вернём.

Ольга Трофимовна бросила взбитые подушки в изголовье кровати, подбоченясь, подошла поближе. Отодвинувшись от Надюхи, он, испуганно вытаращив глаза, глядел то на дочь, то на жену. И по тому, как твердела складка над переносицей, как грозно сходились седые брови и как сжимались в прямую резкую дугу губы, стало Надюхе ясно, что не сдвинется отец со своей точки, не простит Сергею когда-то брошенные сгоряча слова: "И без вас обойдёмся".

— Да вы что, спятили?! — с возмущением воскликнул Кондратий Васильевич. — Заявление подано, резолюции все есть, завтра-послезавтра деньги вносить, а они — отложи! Нет уж, субчики, как умели жениться, так и жильё умейте добывать. Скажите спасибо, что прописку позволил твоему… — Кондратий Васильевич глянул через плечо на сразу приунывшую Надюху и, видно, сдержался, не произнёс обидного слова, которое вертелось у него на языке. — Знаешь поговорку: любишь кататься, люби и саночки возить? Говорено было вам в своё время: не транжирьте, не графы, не министры, думайте о завтрашнем дне, а вы всё трень-брень. Вот вам и трень-брень! Я от дачи никак не могу отказаться. Я её заработал! Под конец жизни!

Он вскочил и зашагал по комнате, показавшейся Надюхе вдруг какой-то узкой и неуютной, загромождённой старыми, отжившими свой век вещами.

— Я об этой даче, может, ещё в войну думал, — хриплым, глухим голосом говорил отец. — В тех вонючих окопах у Колпина заживо гнили три зимы кряду. Когда било и дырявило осколками и захлёбывался грязью в Польше и Германии. Я эту дачу на брюхе себе и вам выползал, а вы ещё палец о палец не ударили, чтоб вам персональные квартиры предоставлять. Вот вам, шиш на постном масле! Пусть-ка зятёк, зятёк поползает с моё, сколько нам пришлось, а потом попрекает.

Надюха сидела с низко опущенной головой, слёзы текли по её щекам, и она никак не могла справиться с ними — текли и текли, как у психопатки. Она уже не слышала, о чём ещё говорил отец, что возражала ему мать, — она думала лишь об одном: как не показать слёз, как сдержать рвущийся из души крик, как пересилить желание кинуться на диван и разрыдаться. Такого с ней ещё никогда не случалось…

Стиснув зубы, отвернув голову, она поднялась, окаменело постояла, словно в раздумье, и, механически передвигая ноги, ушла в другую комнату. Вслед за ней выскочила мать, прижала голову к груди, забормотала что-то утешающее. И только тогда Надюха дала себе волю: вся горечь, копившаяся неделями и месяцами, вся усталость от долгих трудных поисков жилья, мытарств у старухи, ежедневного мотания на городском транспорте на работу и с работы, вся накопившаяся тоска по дочери, с которой была практически разлучена целыми днями и виделась лишь урывками по вечерам, когда забирала из яслей, а потом — садика, и рано утром, когда собирала и уводила в чужие руки, — вся эта тяжесть вдруг подломила в ней какие-то опоры, казавшиеся прочными и нерушимыми, и у неё началась самая настоящая истерика. Она рыдала в голос и, как ни старалась перестать реветь, не могла остановиться. Ольга Трофимовна сбегала на кухню за валерьянкой, закрыла дверь на крючок, чтобы ещё больше не разгневать отца. Люба, испуганная, замученная уроками, дрожала мелкой дрожью и тоже готова была расплакаться, глядя на сестру.