Тадеуш Доленга-Мостович - Мир госпожи Малиновской

— …и как же я могла допустить, чтобы меня обманул такой человек, как Перликовский! — стонала толстуха.

— Простите, но поймите, мне нет дела до какого-то там господина Перликовского, — с нерушимым спокойствием втолковывал ей Малиновский. — Комиссия зафиксировала, что вы не выполнили работы по устройству канализации и водоотведению. А я не могу дать вам ссуду, пока…

Борович стиснул зубы. Он ненавидел эту манеру Малиновского. Тот всегда говорил с клиентами от первого лица: «дам ссуду», «требую», «не могу», «посмотрю»… Как если бы он был уже не просто гендиректором строительного фонда, а его владельцем.

— Будьте любезны принять во внимание, что это не моя вина, — снова принялась рассказывать дама с самого начала: о кирпичном заводе, который поднял цены, о брате сестры, забывшем взять планы застройки в магистрате, и о Перликовском, который обманул.

Малиновский с неприступной миной отвечал, играя роль сурового, но милостивого владыки, наконец встал, давая понять, что аудиенция закончена, после чего дежурный впустил следующего посетителя. Так было каждый день, и раньше Борович просто не обращал на это внимания. Однако сегодня его раздражало все.

Около трех зазвонил телефон, Борович потянулся за трубкой, но Малиновский его опередил.

— Это наверняка меня, — сказал он и добавил, прикрывая ладонью трубку: — Она всегда звонит мне, когда выходит.

— Скотина, — шепнул себе по нос Борович.

Звонила госпожа Богна. Об этом можно было догадаться по тону Малиновского, теперь чувственному и ласковому. Наконец он положил трубку и принялся складывать бумаги. Когда пробило три, он быстро попрощался и вышел, что-то тихонько насвистывая. Борович посмотрел на Ягоду, но, едва их взгляды встретились, он вернулся к работе. Закончил письмо «по сути» и тоже принялся складывать акты. Давно уже он не впадал в такую депрессию. Решил не идти на обед к Ходынским, у которых столовался, а купить себе немного фруктов и отправиться домой. Лучше всего сразу раздеться и лечь в постель. Когда он был подавлен и разочаровывался в жизни, то спасался одиночеством, и необходимость говорить о вещах, к которым он был равнодушен, в такие моменты раздражала его ужасно, так, что и нервы не выдерживали.

— Господин Борович! — окликнул его Ягода. — А не пойти ли нам в бар и не пропустить ли по маленькой? Мне еще нужно будет вернуться в бюро, так что нет смысла ехать домой на обед. Ну?…

Борович неожиданно для себя обрадовался. По крайней мере, Ягода был чуть ли не единственным человеком, чье общество его не только не отпугивало, но и привлекало. Его твердость, даже жесткость вызывали ощущение чего-то конкретного, безопасного, того, на что можно опереться.

— С радостью, — сказал он.

— Нам же следует обмыть ваше возвращение из отпуска, — шутливым тоном произнес Ягода с притягательной неискренностью человека, всегда ищущего самые простые поводы, чтобы замаскировать самые банальные желания.

Казалось, Ягода болезненно боялся, что его заподозрят в деликатности, в чувствительности и сердечности. Даже лицу своему в такие моменты он умел придать выражение грубоватого равнодушия.

Они молча спустились на лифте, перешли широкую, раскаленную солнцем улицу, и Ягода толкнул дверь бара. Где бы им ни приходилось бывать вместе, он всегда входил первым. Как видно, полагал, что этого требует его более высокое положение.

— Беленькую? — спросил Борович, встав перед стойкой и чопорно кивнув в ответ на вежливое «мое почтение» обслуги. — Две беленьких.

Он поднял рюмку и сделал такой жест, словно бы чокнулся с Боровичем, выпил залпом. Водка обожгла Боровичу рот и горло. Пил он редко и неохотно. Однако теперь такое воздействие «горькой» было, пожалуй, так же необходимо, как и присутствие Ягоды. Они выпили по второй рюмке, закусили солеными грибочками и заняли столик в углу.

Борович вынул портсигар и угостил майора, после чего положил портсигар так, чтобы большой герб, украшавший крышку, не был виден. Он всегда так делал, чтобы не задевать самолюбие Ягоды, который всякий раз внимательно посматривал на портсигар. Борович стыдился этого герба, как постыдился бы присвоения любых преимуществ, связанных исключительно с происхождением, не имеющих никакого значения в повседневной жизни, — как и смешных старомодных титулатур. Перед Ягодой он особенно остро осознавал бессмысленность факта своего благородного происхождения. И осознание это вызывало в нем горечь и неудовольствие. На самом деле он хотел — да что там! — должен был считать себя представителем более высокого класса, наследником мощи и великолепия многих сенаторских поколений, однако чувствовал также и всю смехотворность контраста между прошлым и настоящим, между гетманскими булавами и своим седьмым чиновничьим рангом в строительном фонде.