Веслав Мысливский - Камень на камень

Недели две я не мог с кровати встать. Хоть и лежал, все у меня болело. Мать знай сменяла припарки да слезы надо мной лила:

— Господи, Шимек, сколько я тебя просила! А сколько богу молилась! В могилу хочешь меня свести? Обещай, что это в последний раз.

Но как обещать, даже матери, когда я себе поклялся, что не прощу. Подожгу, убью, но не прощу. Только вскоре началась война, и пришлось мне идти воевать. Правда, войну мы в два счета проиграли, в деревне еще выкопки не кончились, а я уже вернулся домой. И почему-то вся история с Пражухами показалась мне точно случившейся на другом свете. Тошней было из-за этой проигранной войны, чем из-за Пражухов. И верно, я бы всякую обиду позабыл. Да отец снова за свое: опять Пражух, пока я был на войне, межу взлущил, потому как, паразит, рассчитывал, что я не вернусь. Ну и: сделай что-нибудь да сделай что-нибудь, земля больше этого не снесет. Сходи хоть в суд подай. И никак я не мог ему втолковать, что теперь подавать некуда. Ну куда? Польши нету, значит, и судов нет. А он свое:

— Войну проиграли, неужель еще и Пражухам проигрывать?

Тогда выбрал я день, закинул на телегу плуг и, хотя что у нас, что у Пражухов поля были уже засеяны и кое-чего даже успело взойти, снова распахал, что было нашего, пусть знает, гад, что я вернулся.

На следующий год в Лисицах была ярмарка на Петра и Павла. Я бы, может, и не пошел, да негде было рожь смолоть, потому что мельницы жандармы охраняли, как цепные псы, и требовалась квитанция, что поставки сданы. Хотя, случалось, у кого и есть квитанция, все равно зерно реквизируют, да еще морду набьют. А в Лисицах как раз у одного, Пасенько по фамилии, был ветряк и к тому же дочь на выданье. Старая дева уже, Зоськой звали. Я ее по гулянкам знал, она не раз приглашала, чтобы как-нибудь зашел. Но, во-первых, до Лисиц от нас не близкий путь, а во-вторых, уж больно некрасивая была девка, приземистая, спина вровень с задом, зубы как у лошади, да еще смеялась когда надо и когда не надо. Но чего не сделаешь ради хлеба. Пойду, подумал я, свожу ее на ярмарку, старик наверняка хоть с четверть ржи тишком смелет. И потом немножко с ней погуляю, пусть мельник подумает, я жениться хочу, может, война надолго не затянется. На худой конец куплю ей на ярмарке собаку, кошку или бусы, чтоб не поминала лихом.

На мое счастье, лавки были точно соты с медом облеплены людьми, мы никуда не могли протиснуться. Другое дело, что мне не очень-то и хотелось протискиваться, а Зоське достаточно было, что она меня под руку держит. С таким кавалером на глазах у всей ярмарки, она бы небось все отдала, не только собаку, кошку или нитку бус. А ярмарка, хоть и война, была как мало которая до войны. Ряды лавок до самого кладбища тянулись. Возов точно в большой базарный день. А людей — не продохнешь, будто процессии взад-вперед ходили, и не поймешь, какая куда, потому что все лезли друг на дружку. А визгу, крику, смеху, дудок, свистков, петушков, словно никакой войны нет, один сплошной праздник на свете. А еще я сказал Зоське, что мне нравится, как она смеется, так девка смеялась, не закрывая рта.

Вдруг перед нами, как три сосны, выросли трое Пражухов. И, ровно разбойники, глядят на нас насупясь. Ого, подумал я, как бы худо не обернулось. И хотел мимо пройти, потому что у меня в мыслях несмолотая рожь была, не драка. А тут как на грех с правой стороны лавка и перед лавкой куча народу, а с левой телега, с которой продавали черешню, ну а отступать-то я не стану. Пустил Зоську вперед, может, думаю, друг за дружкой проскользнем. Зоське они даже позволили пройти. Самый младший только, Болек, когда она с ним поравнялась, с издевкой прошипел ей прямо в ухо:

— Ну и вислозадую себе нашел.

Все трое заржали, я уже было подумал, за Зоськиной спиной и мне удастся пройти. Но тут старший, Войтек, загородил рукой дорогу и: ты куда, такой-разэдакий, лезешь? Не видишь, мы стоим?

— Отчего не видеть? Вижу, — ответил я. И, не раздумывая, хвать кулаком по его смеющейся роже, он даже увернуться не успел. Пошатнулся, я подправил другой рукой, он полетел спиной на телегу с черешней. А там еще приложился башкой об колесо и уже не встал. Подскочил Болек, схватил меня за грудки, с минуту мы с ним тормошились. Вокруг заклубилось. Кое-кто пустился бежать, некоторые, наоборот, из любопытства к нам проталкивались, нашлись и такие, кому захотелось ввязаться в драку. Кто-то глотку надрывал, словно зазывал народ в свою лавку со сластями:

— Дерутся! Дерутся!

Кто-то вопил:

— Иисусе! Мария! Мало им, окаянным, войны!