Веслав Мысливский - Камень на камень

— На что мне читать. Кабы война была, ее было б слыхать. А слыхать чего? — Задрал голову и как будто к небу стал прислушиваться, но с неба доносились только голоса жаворонков. — Вон, жаворонки одни, слышны. Болтают просто так небось. Давно ль прошлая была? И уже следующая? А из-за чего? Когда война, перед тем должно быть на небе знамение. В ту войну с южной стороны ночью крест горел. Ну, дело не ждет. Покосишь моей косой, а я буду снопы вязать.

Сунул мне в руки косу, а сам разложил перевясло, принес несколько ручней жита, придавил коленом, связал, и сноп готов. Да не сноп, а снопище, отец маленькие делать не любил.

— Чего стоишь? Давай. Эту полосу надо пройти.

Потом второй связал, третий. Но вдруг, точно силы его оставили, сел на один из снопов и задумался. Думал, думал, около десятка, наверное, снопов за это время можно было б связать, и только где-то на восьмом или девятом сказал:

— Пойдешь?

— Вроде надо. — Я тоже присел рядом с ним на другой сноп. — Все идут. Франек Дуда, и Касперек, и Незгудка Ендрек, еще ребята.

— Вот ты б один мог и не пойти. Кто там увидит одного, на войне только войну видать. И остригут вас, в мундиры оденут, будете все на одно лицо. Перемешаетесь, как лист с листом, дерево с деревом, кто вас различит.

И опять задумался. Солнце вверх взбиралось, пригревало все сильней. И с хлебов уже ночной холодок сошел, тоже повеяло теплом. По небу аист пролетал.

— Вон аист, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— Кто работать будет, пока Антек со Сташеком подрастут? — вырвалось у отца. — Четверо сыновей, а подсобить некому. Хотя бы эту жатву возьми, конца еще не видать. И может, снова не наша это война.

— А чья?

— Чего ради нам воевать? Пашем, сеем, косим, кому мы помеха? Война мира не переделает. Поубивают только друг дружку, и дальше все будет, как до войны. А больше всех опять останется в земле мужиков. И никто даже помнить не будет, что они воевали и за что. От мужиков не памятники остаются и не книги, а слезы. Мужик сгниет в земле, а земля его тоже забудет. Кабы земля всех хотела помнить, могла б она родить? А земле родить назначено.

— Может, для того эта война, отец, чтобы земля могла родить. А если так, выходит, она и наша война.

— Земля родит — война не война. Один только господь может земле воспретить.

— Даже Ромек-мазурик идет, — сказал я. — Чуть свет исповедоваться побежал. А теперь пьет в корчме. Слезы свои, брат, говорит, пью, а это мне дозволено. Однако ж ночью собирается напоследок кого-то обокрасть. Не могу безгрешным идти убивать, говорит.

Я думал, отец испугается, услыхав про Ромека, и скажет:

— Не нас, случаем? Надо бы тебе у него выспросить.

Но он и внимания не обратил и сказал:

— А если тебя убьют? Только наши с матерью руки на все это поле?! — И развел руками, точно поле у нас было до небосклона, а там и морга не было.

— Бог помочь! — закричал кто-то с дороги. Рыжий Валек с косой на плече. — Сын с отцом, глядеть приятно! Хорошая у вас рожь!

— Благодарствуй!

— Не убьют. Не убьют, отец. Скорей Ромека. Он говорит, что последний раз крадет, потом по-честному будет жить.

Чуть успокоился отец, глаза из дальних далей перевел на землю. Взял колосок, растер на ладони, сдул мякину и долго смотрел на переливающиеся зерна, словно в мыслях по ним ворожил: чет — к счастью, нечет — к беде.

— Даже если и не убьют, кто знает, сколько эта война продержится. Та четыре года держалась.

— Та была при царе, а это будет короткая. Победим и вернемся. Мужиков идет тьма, из нашей деревни, из других. А в ту войну кому хотелось за царя идти? Царь чужой, от него ни тепло, ни холодно.

— Чужой, верно, но мог жребий не на тебя выпасть, и оставался ты дома. А кто побогаче, тот и судьбу мог подкупить, пошел бы за него другой. А кто упрется, того, пусть ему и жребий достанется, не заставишь. Пока казаки за ним приедут, он уже на дереве висит. И хоть грех это, зато остался среди своих. Но только таким не то что на войну, вообще ничего не хотелось. А другой ногу подставит под колесо, телега ему ее переедет, и потом хоть хромает, зато по своей земле, не по чужой. Или глаз выколет, а без глаза не заберут. А дома что одним, что двумя — то же самое видишь. Да и видеть особо нечего, на память все знаешь и самой темной ночью, что ни захочешь, найдешь. Как говорится, ночь хоть глаз выколи, а ты найдешь. А спать и одним глазом можно, как двумя, и плакать, как двумя. Раньше отца С матерью больше слушали, чем вы нынче. Или палец, которым курок нажимают, — и того хватало. Оттяпаешь, и не заберут. Приложишь хлеба с паутиной, поболит немножко, а потом скажешь, соломорезкой отхватило, когда сечку лошадям рубил. Мало ли мужиков и поседни ходит без пальцев и никогда на войне не были, соломорезками покалеченные. Чего там палец, когда у человека их десять. Портному он нужен, чтобы иголку с ниткой держать. Богатею — этот деньги без конца считает. Ксендзу — а то как указать на грешника с амвона. А земля рук требует, до локтей, не пальцев. Одним больше, одним меньше, была бы охота работать.