Веслав Мысливский - Камень на камень

Правда, на отца как внезапно злость накатывала, так внезапно и проходила. Он доставал кисет с махоркой, сворачивал самокрутку и принимался объяснять, что бы было, если б не дать этого куска хлеба земле.

— Несчастья б посыпались. — И расписывал их нам, начиная с того, что земля могла б быльем порасти, потом перечислял дожди, грады, морозы, засухи, мышей, саранчу и другие напасти и заканчивал самым страшным: что земля навечно перестанет родить, потому как обратится в камень. К этим отцовым несчастьям добавлял еще свои дед. В несчастьях дед даже больше отца знал толк. И не потому только, что дольше жил. Он еще на помещика работал и в царской армии служил, и раз паводок унес все его добро, а в другой раз от молнии подворье сгорело дотла. Так что земля, вода, небо, война — все дед валил в один котел. Отец, правда, не очень-то давал ему себя перещеголять в несчастьях. Стоило деду сказать: — Вот раньше…

Отец сразу:

— Чего там раньше. Давние беды с нонешними не сравнить. Вы на помещика работали, и беды были помещиковы. А в армии какая печаль хлеб пайковый, есть он, нету, солдат получить должен, иначе не пойдет в бой. А тут земля своя. Отступишься от нее, она тебя не простит. И грянут беды, как в Священном писании или у царицы Савской. Зазря, что ли, были пророчества?

Мать, наслушавшись, защищала нас от этих бед:

— Да не стращай ты их. Малые ж еще дети. Вырастут, свои заимеют несчастья, на что им твои. Дождешься, заснуть не смогут.

Сташек и тот иногда просыпался в люльке и на всю горницу подымал рев, будто увидел во сне какую-нибудь из отцовых бед. Сколько его потом ни качай, не помогало, еще сильней закатывался. Приходилось матери его ревущий рот затыкать соском.

Я еще немного чего знал о хлебе, кроме одного: то он есть, то его нету, и когда есть — хороший, а когда весь подъедим — еще лучше. Пока был, мы не беспокоились: кончится одна коврига, отец пойдет в овин и принесет другую. И мать, когда резала, спрашивала, сколько тебе отрезать? Глазами-то полкаравая съешь, а так ведь не доешь и бросишь собаке.

Но бывало, до весны еще далеко, а отец приносил последнюю буханку и говорил, что последняя. И потом мы неделями не видели хлеба. До самой пасхи, потому что мать всегда оставляла к пасхе муку хотя бы на пару ковриг, как же иначе, Иисус Христос воскрес, а мы без хлеба. И на одну-две к жатве, чтобы сила была. А все остальное время жили только прежним вкусом хлеба. Снился нам этот хлеб наяву и во сне. Тосковали мы по нему, словно по близкому человеку. А особенно по вечерам, потому что вечерами хлеб являлся как дух. Вдруг повеет хлебным запахом, точно кто-то прошел под окном с буханкой под мышкой или у соседей вытаскивают хлеб из печи. Иной раз само с языка срывалось:

— Ой, хлебом откуда-то пахнет.

Но отец, который все время следил за нашими мыслями, только чтоб мы о хлебе не думали, был тут как тут:

— Откуда тебе пахнет? Небось у Мащиков солому жгут, нечем больше топить. Дерень, может, с утра навоз выгребал, а навоз иногда хлебом пахнет. Особенно конский. — И потягивал носом, мол, он ничего не чует. Даже подходил к двери, открывал ее и впускал воздух: ничем не пахнет. Иногда еще в доказательство спрашивал Деда: — А вы чего-нибудь чуете?

Дед тоже ничего не чуял и поддакивал отцу, что не чует.

— К оттепели, должно, повернуло. У меня с утра по ногам мурашки, чтоб их нелегкая, бегают. И кусачие такие, видать, будет перемена, ой, будет. Не глядел, не поднимается ветер? Ветер, он еще не то пригонит. Кабы хлеб пекли, так разве что у Врон, а Вроны с востока, а ветер к перемене всегда с запада дует. Раз турки в своих окопах ели хлеб, а мы в своих чуяли — животы аж подводило. Ой, хлебом далеко несет.

Одна мать верила, что я почуял запах хлеба, иначе б зачем говорил, и сразу гнала меня спать:

— Спать пора, ляжешь и заснешь. Не думай о хлебе, сынок.

Да и она, сметая со стола, случалось, подставляла ладонь и смахивала в нее вроде бы хлебные крошки. И даже отодвигала печную заслонку и кидала эти крошки в огонь.

Раз у меня нечаянно вырвалось:

— Мама, нету у нас хлеба!

Тогда отец, который сидел у стола и смотрел в окно, как набросится на меня:

— Чего орешь, горлодер?! Кидает — и пускай кидает! Смахнула, вот и выкинула! Хлеб всегда в огонь кидают! А не то грех! — И даже вскочил в сердцах, прошелся взад-вперед по горнице, а потом вылетел во двор.

Не знаю, отчего он разозлился, не так уж и громко я сказал. Может, из-за одного того, что про хлеб! Когда хлеб кончался, о нем и говорить переставали. Никто не запрещал, но так уж получалось, будто и слово «хлеб» нас покинуло. И даже дед, вспоминая, что на какой войне ели, называл горох, капусту, кашу, лапшу, иногда мясо, но про хлеб не вспоминал никогда. И мы, дети, когда на коленях у постели вслух читали «Отче наш», а мать стояла над нами и следила, чтобы не пропускали слов, едва доходило до «хлеб наш насущный», умолкали, и мать нам это спускала. Хотя отца и в этой нашей молитве однажды что-то задело, потому что он сказал матери: