Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Элегического ритуала очищения при возвращении к «отчим началам» и первой любви не состоялось. Быть может, на это очищение я неосознанно надеялся, когда тащился сюда. Надеялся ощутить щемящую растроганность перед ушедшим и уходящим, размякнуть и простить себе и им хоть на час ту бесповоротность, тот ужас, который неверно наречен прошлым. Но прошлого нет, пока мы живы. Мы только обманно хотим доказать, что оно уже прошло, и таким образом обеспечить себе комфортное самочувствие.

Инстинктивно я понимал это давно и догадывался, что прошлое нельзя разрубить, как гордиев узел. Вы можете стать властелином всей Азии, но над своим прошлым не получите власти никогда.

Быть может, поэтому, освободившись в шестидесятом, я отверг объяснения Инки.

…Моросил сероватый майский дождь. С бунтом ржавой проволоки для прочистки канализационных труб через плечо я шел по Маяковского, устало приволакивая тяжелые резиновые сапоги, и уныло смотрел в мглистую перспективу, замкнутую отдаленным фасадом старого дома на Кирочной. В безлюдности пасмурного унылого утра стройная фигура женщины, идущей навстречу в белом пальто, сразу притянула взгляд. Возле булочной мы сблизились. Тревожно метнулись синие яркие глаза, походка ее потеряла свой ритм, и мы застыли друг против друга под мелким дождем.

— Ты?! — выдохнула она почти без голоса.

Я безмолвно стоял против нее — грязные неуклюжие сапоги, замызганный стеганый ватник, пропахший нечистотами, бунт толстой ржавой проволоки через плечо… Это была наша первая встреча через семь лет. II ничто не соединяло меня с этой слишком красивой и дорогой женщиной, про которую я уже знал, что она — моя мачеха.

— Надо поговорить… Я должна объяснить… — глаза остановились, подернулись влагой. — Знаешь…

— Не знаю и не хочу знать, — оборвал ее я и, не удержавшись, добавил с кривой усмешкой: — Дидона [10]…

Откуда мне, мнившему себя великим страдальцем, было взять тогда хоть крупицу тепла для нее, ставшей мачехой; откуда мне было знать тогда, что над чужим прошлым я тоже не властен?

Потом были другие встречи, но Инка уже ничего не пыталась объяснить, она навсегда стала мачехой. Это устраивало меня. «Ты забыл те, в ужасе и муке, сквозь огонь протянутые руки и надежды окаянной весть…»

Ссутулившись у подъезда, я думал, куда пойти. Мысль о возвращении в пустую темную квартиру я отверг сразу. В таком состоянии я не мог вернуться туда.

Существовал только один нормальный дом на свете, куда я мог приехать в любое время и отогреться в семейном чужом тепле. Это был дом моего давнего друга Буськи Миронова.

Из нашей неразлучной троицы только Буська стал добропорядочным семейным человеком и, как мне казалось, проплыл через свои сорок лет без особых потерь. Во всяком случае в нем не чувствовалось напряжения и горечи. Видимо, предки одарили его незаурядным запасом жизнелюбия и душевной прочности, потому что Буська до сих пор не чурался плотских утех и, самое главное, стремился к ним с той неуемной азартной радостью, которая бывает уделом только непосредственных и здоровых натур. Он искренне и щедро любил жену, с нежностью и теплотой относился к своим бесчисленным девушкам, хотя не каждая из них могла бы конкурировать с Венерой Милосской. Пил Буська совсем мало, но любил поесть и понимал толк в еде; умел заработать на обеспеченную жизнь. Умел почувствовать себя удовлетворенным своей женой, девушками, автомобилем, заработками — жизнью. И еще он обладал редчайшим, на мой взгляд, качеством: рядом с ним жизнь начинала казаться по-юношески соблазнительной; Буська словно заражал своим аппетитом. А кроме всего, я просто любил его, потому что он был лучшей частью моего прошлого, — он и Кирка.

Я не вел переписки с друзьями детства, когда находился в местах не столь отдаленных, и, честно говоря, даже не рассчитывал на продолжение знакомства, как, впрочем, не надеялся когда-нибудь вернуться в Ленинград. И расчеты мои были не слишком пессимистичными, просто сумасшедший случай внес свою поправку. Именно этот безумный случай, по капризу которого я вернулся на шесть лет раньше, чем предусматривалось приговором, — именно этот случай косвенно пли прямо предопределил мое новое сближение с друзьями детства. Если не побояться романтической выспренности, то можно сказать, что путь мой к друзьям детства проходил по долинам синих больших рек, где вечные желтые туманы стоят над глухими болотами, где в чащу еловой и лиственничной тайги даже летом вдруг проникает стужа тундры и ледяное дыхание северных морей: где тощие подзолы и мерзлотные торфяники скрывают драгоценные яшмы и алебастры; где по весенней прибылой воде рек плывут миллионы древесных стволов; где торчат к небу бурые нефтяные вышки; где на взгорках среди гиблых таежных болот — маленькие безымянные кладбища…