Вадим Прокофьев - Наш Артем

Артем сделал вид, что не заметил этой безмолвной размолвки супругов.

— Есть такие горы — Уральские, их еще Камнем величают.

— А как же, есть, есть, мне давесь свояк оттеда топор притащил, вот только как звать-то город запамятовал.

— Не Златоуст ли?

— Во-вот Златоуст. Чудной топорик-то, вроде бы и никчемный, на топорище там цветочки, травка, буковки. Малым детям забава. Ан нет, свой-то я уже разов десять точил, а энтот и не ступился.

— Знаменитую на весь мир сталь куют златоустинские рабочие. Вот эти-то рабочие, а с ними и с других заводов против царя поднялись.

Хозяин оживился, и Артем вдруг припомнил, что все старообрядцы, без различия сект, еще с середины XVII столетия считают русских царей антихристами за то, что царь Алексей Михайлович в свое время утвердил Никоновскую «антихристову» реформу православной русской церкви.

— И я с ними был. Да вот не сдюжили мы тогда. Угодил я в тюрьму.

И снова в избе нависла гнетущая тишина. Одно дело идти против антихриста — это «богоугодно», другое — сидеть в тюрьме. У хозяина мысли ворочаются тяжело, по-таежному. С одной стороны, от дедов слыхал, что сибирский народ от уголовников всяких, каторжан начало свое берет, но с другой — повидал он лихих людей, что из тюрем да с рудников сбежали, — не приведи господь. Конечно, говорят, что в последнее-то время в Сибири полным-полно, как их там, политических, но с ними сталкиваться не довелось, и, что это слово значит, он толком не знает.

Артем вдруг беззвучно рассмеялся. Ну что за идиотская манера всюду, всегда, не считаясь ни с чем, стараться приводить людей в собственную веру! Да чтобы этого медведя расшевелить, годы нужны да слова, примеры должны быть какие-то другие, доступные.

Ему бы в пору дальше двигаться, не искушая судьбу, а он тут агитацию разводит. Спросит хозяин об аде — придется досказать, а если не решится, то и промолчать не грех, к чему добрых людей пугать.

Хозяин так и не решил для себя, кто же этот человек, а раз не решил, то и хватит лясы точить.

И снова тайга, валуны, то дождь, то ветер и так редко солнце. Но Артем шагал легко. Он отдохнул, за плечами в котомке сухари, сало, здоровенный кусок копченой медвежатины и сушеная малина для заварки.

Сорок верст в день теперь он проходит с меньшей затратой сил, нежели раньше двадцать пять.

До Братского острога уже рукой подать. А там Артем рассчитывает подготовиться к «последнему броску».

Это означает прежде всего подчистку документов. Дальше без чистого паспорта ему дороги нет. И деньжат немного раздобыть было бы очень кстати. Ну, а что касается одежды, то тут уж как повезет.

Артем стоял у стен полусгнившей острожной башни и мрачно смотрел на место заточения протопопа Аввакума. Черт возьми, хоть полезай в этот острог и, подобно Аввакуму, шли оттуда анафему и царю и присным его.

Еще вчера после радостной встречи с друзьями, после обмена новостями (какие уж у Артема новости) он лег спать, полный надежд и планов. Среди ссыльных Братского острога был один гравер. Никто толком не знал, за что его сослали, во всяком случае не за политику. Человек этот был немолод, исполнителен, жил на отшибе, в маленькой каморке острожной угловой башни.

Вчера этот гравер обещал основательно подчистить паспорт Артема, смыть название места его ссылки, а сегодня, он вновь, в который раз, вынимает из кармана документ, словно недолгое его пребывание у груди владельца может стереть, смыть большое, расплывшееся во всю страницу фиолетово-грязное пятно. Гравер ничего не сказал, только пожал плечами и развел руками, — мол, что поделаешь, сколько раз чистил бланки щавелевой кислотой и комар носа не мог подточить, а тут не успел капнуть, как все поплыло. Паспорт испорчен безнадежно, а в остроге не достанешь даже липы. Пройдены сотни верст. Да что там пройдены, они прожиты, они политы кровью. Возвращаться назад, зимовать в Воробьеве?

Во-первых, обратно он просто не дойдет. Сюда его несла надежда, она вливала силы. На обратном пути безнадежность, уныние отберут последние силенки. Он заночует в береговой расщелине, заснет и не проснется. Обратный путь — это не только дождь, но и снег, пурга, ростепель и снова мороз. Обратный путь — путь самоубийцы. Революционер не имеет права на это. Если даже какое-то чудо и довело бы его до Воробьева, то беглого упрятали бы в места, куда худшие, чем это село, и стерегли бы по-иному.

Нет, только вперед. Риск? Конечно, огромный, удвоившийся теперь с потерей паспорта. Но ведь он всю свою сознательную жизнь рисковал, рисковал и жизнью. Там, впереди, есть шансы уцелеть и обрести свободу… и снова рисковать во имя революции. Иной жизни он не знает, не помнит, иной у него нет и не было, как не было своего угла, одеяла, подушки, своего времени.