Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

Акция была посвящена волнующим мои сны яйцам Марка Семеновича.

Зная из родительских рассказов о том, как работают заводские ОТК, можно было быть смело уверенным: пока до контролеров допрет, что именно пробивает продукция завода, как минимум одна партия уйдет заказчику.

Перевыполнив дневную норму и сбегав за пивом мастеру, мы шли в ближайшие кусты и напивались до полного бесчувствия. Дойдя по стеночке до отчего дома, я волевым усилием принимал трезвый вид и, сославшись на больную голову, ложился спать, не забыв открыть окно — иначе перегар от «Трех топоров» погубил бы все папины цветы, а папа — меня. С папой ссориться не хотелось — именно благодаря его общественному положению мне сходили с рук мелкие шалости — от заминированного сарая с серебрянкой до выкрашенных волос и рваных польских джинсов, предварительно замоченных в баке с хлорамином.

Как и следовало ожидать, через неделю контролерша ОТК увидела на просвете пробитой бумажки волнующую диаграмму. Марк Семенович как следует схлопотал по шее от руководства, а нас выгнали с УПК окончательно, без аттестации.

Отца в школу не вызвали — по прошлому опыту знали, что это совершенно бесполезно, кроме моей успеваемости, его больше не интересует ничего.

Через пару лет я уже забыл, как выглядят цех, Марк, и компостер. Я упорно готовился поступать в мединститут и интересовался исключительно задачами по химии и юношеским щенячьим сексом .

Уже после окончания института, приехав к родителям, я встретил на улице высохшего, постаревшего Марка. У него дергался глаз и подволакивалась нога — после смерти жены у него был инсульт.

Он мне обрадовался. Я купил пива, какой-то немудреной закуски, и слушал в приозерном парке грустный однообразный речитатив о долго угасавшей жене, уехавшем в Израиль сыне, пенсии, которой кое-как хватает на жизнь, но точно не хватит на похороны.

— Ты хороший парень, — сказал он мне, — но просто об этом не знаешь.

Я так до сих пор и не знаю. А Марк, говорят, уже умер, как умерли многие, кто были рядом в начале моего пути. Но многие еще живы, и есть шанс вернуться, приглядеться, услышать.

* * *

.Инна Константиновна держала уходящую молодость, как круговую оборону. Впрочем, для нас, младшеклассников, она была недосягаемо, безнадежно взрослой. Классная руководительница, наместник бога и ЦК КПСС в отдельно взятом детском коллективе.

Дети делились на тех, у кого родители «ходят в море», и всех остальных. Первым были доступны радости жвачек из «Альбатроса» и переводных татуировок, вторые рано разделились на подлиз и фарцу. Я скромно торговал марками. По номиналу.

— Злотый — это польский рубль, — гипнотизировал я сына корабельной поварихи, не бывающей дома по полгода. — Все по-честному.

И рубль перекочевывал в мой пенал.

Его мать отрабатывала флотскую зарплату кока, и калым единственной бабы на распираемом похотью судне. Чувство вины перед сыном, воспитываемым соседкой, и росшим, как лебеда на грядке, она искупала заморскими ластиками с запахом клубники (естественно, ластик немедленно сожрали однокласники), модными кроссовками и подзатыльниками.

И кроссовки, и жвачки были для Инны Константиновны классовым врагом «номер раз».

— Каждая купленная вами жвачка оплачивает американскую военщину! — гремела она во время политинформаций.

Военщина в моем представлении была теткой с бюстом — кассовым аппаратом, и костюмом-двойкой цвета хаки. Впрочем, вкуса к жвачке видение злой тетеньки не отбивало.

Агитационное рвение объяснялось просто: сын нашей классной дамы ходил в загранку, и надо было блюсти репутацию морально устойчивой личности. И Инна старалась во всю: начинала урок с прослушивания гимна Советского Союза, искренне рыдала по очередному генсеку — а генсеки дохли с завидной регулярностью, напоминая сакраментальное:

— Мадам, вы усыновляете уже седьмого ребенка?!

— Да, вы знаете, остальные шесть как-то не прижились.

К хорошему привыкаешь быстро и, когда генсеки перестали умирать, я был несколько разочарован.

В день похорон очередного неприжившегося на дряхлом теле империи старца нас делили на группы и вместо уроков отправляли к тем, у кого есть цветной телевизор — насладиться некрофиличеким буйством красок всласть. Телевизор честно включался, и под траурную музыку мы занимались запретным: прикладывались к родительским бутылкам с ликером, читали Библию или рассматривали порнографические картинки, не видя между этими занятиями особой разницы. Все это было — нельзя, а значит, было желанным.