Алмат Малатов - Immoralist. Кризис полудня

И Нина замерла в дверях настороженной росомахой — пожилой, но еще сильной, очень сильной. Узлы в груди — не в счет, до того, как они возьмут над ней власть, еще долго.

За пару лет до того они со Светкой курили на лавке под нарезанным ночной листвой фонарным светом.

— Скажи, а ты замуж больше не хочешь?

— Нет, перегорело как-то. Знаешь, до какого-то возраста одиночество гнетет, а потом срастаешься с ним, как с собственным надгробьем. — Она отвела дым «Стюардессы» рукой.

Пробежавшие по лицу тени на секунду показали будущее — красивая худощавая шатенка без возраста, прямые волосы по плечи, все черты чуть резковаты, ярко-красный, жестко очерченный рот между носогубных складок. Глядя на такую женщину, всегда четко знаешь: в сумке — презервативы, водительские права и дорогие духи, зарплата — хорошая, любовник — неудачник из соседнего отдела.

Светка — моя троюродная сестра, одна из множества самарских сестер. Парни в этой ветке родства — редкость, а вот девки как на подбор — и близняшки, рожденные от мордвина Вадима, и племянница Галка — дочь татарина, и Света-еврейка — высокие, белозубые, «фигуристые кобылы», по выражению Нины.

Близняшки отрывались во всю. Парень одной из них учил всех пить водку — залпом, не морщась, не закусывая. Так было принято в поволжской колонии, где он отдыхал после разбойного нападения. Воздух того лета был насыщен тяжелым, терпким запахом. Так пахнут руки кассира, так пахнут шальные деньги. На руках у самого Юрика-Жмурика синие перстни, на спине — храм с куполами, а ноги у него устали — так на них написано.

Они ездили в палаточный городок на Волге, где компания первокурсников пускалась во все тяжкие — пили трехсемерочный портвейн, пели блатные песни под гитару и, разгоряченные первым неумелым сексом, пылко вколачивали крестцы в мелкий прибрежный песок. Иногда к нам присоединялись и Светка. Она своя в доску, но при ней все почему-то вели себя тише, и даже Жмурик, робея, обращался к ней «на вы».

Родители близняшек — спортивная, подтянутая Лиза и вальяжный красавец Вадим, к роману одной из дочерей относятся с подозрением, но не вмешиваются — пусть сделает ошибки сама. Она и делает, они делают — после палаточных попоек пьяный Жмурик пару раз перепутал сестер, не встретив ни малейшего сопротивления.

Близняшки, все у них всегда общее, что тут скажешь? Лучше не говорить ничего — любое слово — повод для сплетен, любая сплетня — повод для обиды. Бабье царство.

.Родовое гнездо в Самаре огромное, огромен и участок на кладбище. Вадим везет туда родню, хоронить очередную родственницу. Девяносто шесть — вполне приличный возраст для отправки на тот свет. Обратно он проедет только половину пути — мокрая дорога и сломанное дерево не захотят его отпускать.

На его похоронах одна из старух будет бормотать сквозь старческое сплетение прошлого и будущего:

— Что, Светкиного хахаля хоронят? Все ходил к ней, ходил.

Никто не обратит на это внимание — выжила из ума старуха, давно выжила — и газ по ночам норовит открыть, и внучек имен не помнит, путается....

Чуть заметно вздрогнут лишь Лиза и Света, вдова и свояченица.

— Молчи, тетя. Молчи, — сухим шепотом скажет новобранец вдовьего клана и обнимет полуобморочную Свету за плечи, — той плохо, видимо, съела что-то не то — тошнит.

Через пять месяцев, молча поцеловав старую росомаху, Лиза возьмет на руки первого за долгие годы девочкового урожая мальчика.

— Какой же ты молодец, Светка!

— Мне нужно сказать те.

Лиза закроет ей рот сухой, горячей ладонью — рак матки, давний, запущенный, скрытый от всех, выжигает ее изнутри.

— Назови его Вадимом.

— По мне ползают белки. Вот прямо под одеялом и ползают.

— Они всегда там ползают. Ты, главное, не шевелись, они ядовитые.

— Из Вадиковой головы они, что ли, — говорю я и просыпаюсь.

По мне топчется, недовольно сощурив глаза, не белка вовсе, а Виктор — черный персидский кот. Я занял его место. Я хожу, пью кофе, Вадик спит, его жена Анжела курит.

— Как-то все изменилось. Не программу на вечер обдумываем, а — грядущий ремонт или визит к стоматологу

— Просто нам стало — за тридцать. И то, что раньше решали за нас, теперь решаем мы.

— Вадик, вставай, магазин закроется!

— Писечка, я не могу никуда ехать, не поебавшись. Алик, будешь с нами?

— Не-а. Давайте без меня.

Выхожу на крохотный балкон, с него открывается вид — не московский, с неосвоенными кубометрами сухопаро-свежего ноября. Где-то далеко, чуть слышно угадывается —