Николай Лохматов - Булатов курган

— А ты подносила?

По голосу Палашка почувствовала, что он трезвый, и уже мягче посоветовала:

— В сенцах на полке махотка с кислушкой. Возьми попей.

Бадейкин вышел в сенцы. Нащупав в потемках махотку, стал жадно хватать холодное кислое молоко. Не отрывался, пока не выпил до дна. Вернулся в избу, лег. Сон его не брал. Припомнилось все, что было на собрании. Вся бригада клевала его. А Петр, вот гад, вместе пил, а духу поддал, как в бане. Обо всем рассказал.

«Постой, с чего же это началось? Ага!.. Это земновская Надька затеяла кутерьму. Вот язва! Налетели, как осы, каждый норовит ужалить в самое больное место. И моя-то большая тоже туда!»

Лавруха перевернулся на другой бок, хотел не думать об этом, да не удалось. В ушах зазвучали слова Варвары: «Какой ты бригадир, если тебя за пол-литра купить можно. Тогда ты и лошадь дашь вспахать усадьбу, съездить на мельницу, за дровами, а болтни бутылкой перед твоим носом, так и машину хоть куда гони. Совесть у тебя есть?» Бадейкин снова перевернулся. «На место мое метила. Вот шельма!» Снова зазвучали ее слова: «И с кого берешь? С вдов, у которых по пятеро детей растет и на работу ходят изо дня в день. А кто ты? Барин. А мы у тебя батраки. Откуда ты взялся на нашу голову? Нашим же салом да по нашим мусалам мажешь. Вот умник!..»

Бадейкин сел, пыхтя цигаркой. В висках стучало. Грудь надрывалась от злобы. «Обрадовались. Нет чтобы сделать втихаря. Горбыль тоже хорош. «Посоветоваться решил, как лучше хозяйствовать», ил возить с муринского пруда решил, о плодородии забеспокоился. Видать, хвост-то прищемили, коли заюлил. А как стали меня драть — сидит, будто воды в рот набрал. Юли не юли, и под тебя подкопаются».

— Завтра у нас что, суббота? — перебила ход его мыслей Палашка.

— Ну суббота, что с того?

— Сходил бы в баню.

— Только что был.

— Вот оно как! — догадалась наконец Палашка. — Добрались все-таки… Давно бы надо устроить.

— Хоть бы помолчала! — В голосе Лаврухи прозвучала тоска.

— А ты мне дашь покоя? — уже всхлипывая, выкрикивала Палашка. — У людей мужики — посмотреть любо, а этот просто пол-литра горький, а не муж.

— Ладно, помолчи.

— «Ладно, ладно», — передразнила Палашка, — знать, плохо тебя еще отстрогали.

— Тебя не было.

— А ты думаешь, я бы молчала? Жаль, что не знала. Было бы тебе там!

Бадейкин сердито засопел, отыскал впотьмах сапоги, пиджак, вышел на улицу. Несколько минут он стоял, раздумывая, как быть. Потуже подтянув ремень, пошел по деревне.

Было глухо, как в лесу. Лишь кое-где лениво тявкали собаки и то, очевидно, только для того, чтобы показать хозяину, что не спят. В голове бродили разные мысли. Злоба жгла грудь. У земновского дома он остановился, жадно взглянув на черные провалы окон. На крыльце зарычал Полкан. Бадейкин отшатнулся и, погрозив кому-то кулаком, зашагал к дому.

Горбылева разбудил резкий удар, словно кто выстрелил под окном. Соскочив с кровати, он распахнул рамы. В избу тугой волной ворвался холодный, сырой ветер, смахнув на пол бутылку чернил.

— О, черт! Наставили… — выругался Горбылев и, содрогаясь всем телом, поспешно прикрыл створки и снова улегся в постель.

Ночь за окном дышала тяжело и хрипло: небо и земля гудели непрерывно и угрожающе. Ему казалось, что этот гул беспрестанно поднимался где-то вдалеке, за курганом, и накатывался, приближаясь, точно огромные морские волны.

«Не свалился бы на самом деле двор», — Горбылев порывисто соскочил с постели, чиркнул спичкой. Перед глазами мелькнул циферблат стенных часов, стрелки показывали без десяти три. Через открытую раму ворвался ветер, загасил огонек. «Не обойтись, видно, без бури!» Сердце его в страхе сжалось. От прохлады и волнения бил озноб. Набросив на плечи пиджак, Горбылев подошел к окну. Под ногами хрустнули склянки от разбитой бутылки, но он на это не обратил внимания. Его мучил один вопрос: надо что-то сделать. Но что? Через верхнюю часть рамы было видно черное небо. Только на горизонте время от времени проглядывала бледная полоска. Оттуда надвигался рассвет.

«С утра побегу сарай для коров искать. Лишь бы благополучно обошлось. Не дай бог рухнет. Тогда, говори, крышка!» В ушах Горбылева отчетливо прозвучали слова секретаря райкома: «Уговаривать больше не буду. Не исправишь дела — пеняй на себя… Пусть учит тебя жизнь». Он с раздражением отшвырнул ногой осколки, стал расхаживать по избе. Тьма постепенно начала выцветать, и от этого на душе становилось спокойней. Ему даже захотелось прилечь еще на часок, прямо в пиджаке.