Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Задание выполнено,отчет о траурной мессе, но события, которые могли бы нас заинтересовать, упомянуты не были.Далее — список знакомых отца, весьма поверхностный,много знакомых имен, дядя Оси, П. В. Это было 25 июня, а 2 июля домашнее задание он не выполнил — и чего ты их не пошлешь куда следует!? — но состоялась устная беседа, которую Тот зафиксировал. О дяде Й. Л. (ничего особенного) и о том, что агент с сыном (ау, это я!) побывал в Помазе у тети Э. Ш. (помню, помню) с тем, чтобы разместить рибенка(sic!) у ние(sic!) на лето.Ш., по сведениям Тота, обладает широким кругом знакомств, и агент мог бы собирать здесь информацию о многих лицах (это мысль!). С агентом, по мнению Тота, следует еще основательно поработать, агент чурается письменных донесений. Чурается… <���Эдип чурается своей матери.>

Ха-ха, на этой же странице разнос Тоту устраивает его начальник: Агент не чурается письменных донесений, а просто не хочет работать. На конспиративную квартиру приглашать его запрещаю. Нужно найти другую возможность, чтобы он писал под контролем.

Завтра продолжу, сейчас мне пора уходить. — По дороге домой, в электричке, держа тетрадь на коленях: когда-то И., моя дальняя тетушка <���та самая, которая, прочтя «Гармонию», призналась, что снова влюбилась в моего отца>, рассказывала, кажется, что одно время отца моего упрекали в компромиссе с режимом. Как я думал тогда, в вину ему ставили то, что в 56-м он не покинул Венгрию, пошел работать в «Rundschau», то есть повел себя столь же практично, как и вся страна: ничего, дескать, не поделаешь. Теперь же есть ощущение, что, возможно, они знали об этом , но, поскольку перенести это было невозможно, решили опустить завесу молчания. Я же в своем максимализме и проч. пытаюсь грубо ее разорвать. Мне уже кажется, что не стоит это публиковать. Или наоборот, нормальным было бы опубликовать, показав пример гражданского мужества? Только этого мне не хватало — чтобы меня обвиняли в стремлении быть примером! — А, черт, забыл прокомпостировать билет. (Пронесло, контролер и кто-то из пассажиров зацепились языками…)

Светит солнце. А солнце обычно напоминает мне о футбольном поле, о любительском стадионе «Чиллагхедь», о наших болельщиках. Дядя Бела, господин Пек. Как же они уважали моего старика! Да и на нас, его сыновей, смотрели не так, как на остальных! Не знаю, что они видели в нем такого особенного. Любили его многие, и многие уважали, включая автора этих строк. (Сострил, называется.) Не знаю, надо бы с кем-то поговорить о принципах мироздания.

Добравшись до дому, я падаю замертво и засыпаю. Просыпаюсь же оттого, что с губ моих срывается фраза: «Да будь она проклята, вся эта диктатура!» Одно только чтение и то выбивает человека из колеи! Я в «гэбэ» хожу просто читать, но вся жизнь моя связана исключительно с этим, все остальное я не воспринимаю, не знаю, на какой планете живу, все остальное не имеет для меня никакого значения. А как вся эта история выбивала из колеи его — постоянный напряг, еженедельные встречи с этими говнюками, беседы, допросы, переписывание донесений, поездки куда пошлют! Ничто, пустота, о которых идет речь в романе, — это ненастоящее, о настоящем я узнаю сейчас. И делать все это (жить, растить нас) без малейшего внутреннего удовлетворения! Во время ссылки, хотя условия были суровые, он мог держаться ощущением нравственного превосходства (да, я об этом уже говорил, но ничего), а теперь он — кусок дерьма, круглый ноль, он предал себя, свои принципы, свою страну и даже свой класс — чем же тогда держаться? О Боже!

11 февраля 2000 года, пятница

Сейчас принесу.

Хорошо, улыбаюсь я как бы улыбкой. На улице как бы (и в самом деле) светило солнце, я словно бы шел — и впрямь шел — по улице Этвеша к зданию Архива, почти ослепленный, ошарашенный этим потоком света, время от времени на несколько шагов закрывая глаза: золотое утро, чего мне бояться?

Как бы, словно бы. Во дворе меня приветствует историк К. М., изучаем, исследуем? Мы здороваемся за руку. Можно сказать и так, и меня охватывает страх. По сравнению с ним тот страх, который охватывает меня в романе, когда я ребенком беру всю вину на себя, и впрямь детский лепет, хотя в свое время, когда я об этом писал, меня это страшно мучило, мне было трудно, трудно — не то слово, сделать из «маленького повествователя» стукача (между тем как во время письма я думаю обычно только о фразах, так было и в данном случае, фразы, одни только фразы; и все же).