Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

Еще никогда я не переживал подобного смятения. Не меньше часа я просидел в кресле гостиничного номера, не в силах принять решение. Весь мой предыдущий опыт, все мои знания, весь мой ум оказались бесполезны перед поиском ответа на простой вопрос: должен ли я вскрыть конверт. Чем больше я взвешивал все за и против, тем ярче разгорались в моей душе сомнения. Что, если выяснится, что моим отцом был этот отвратительный тип, мой дядька? С другой стороны, оставался радужный шанс убедиться, что я – подлинный сын Жака Бенуа, человека, которого я глубоко любил, со всеми его достоинствами и недостатками. На меня навалилось чувство вселенского одиночества. И тогда меня осенило – надо позвонить Жану.

Я его разбудил. С учетом разницы во времени во Франции было два часа ночи. До меня донесся сонный голос его жены: «Кто это?» – «Сильвер, из Монреаля, – ответил он. – Спи». Мне пришлось подождать, пока он не перейдет в гостиную. Я объяснил ему, что происходит, и пожаловался, что не знаю, как поступить. Он спросил, вскрыл ли я конверт. Я его не вскрывал – он лежал передо мной на журнальном столике, словно начиненная динамитом шашка. Жан не раздумывал ни секунды: «Выкинь его немедленно! Ты меня понял, Сильвер?» Он говорил резко, даже грубо. Я еще ни разу не слышал, чтобы он разговаривал таким тоном. Я повесил трубку, спустился на улицу и двинулся вперед. Я шел, пока не наткнулся на мусорный контейнер достаточно большого размера, из которого ничего не смог бы достать – разве что нырнул бы в него с головой – и выбросил конверт, предварительно порвав его на восемь частей. Я испытал такое облегчение, что на обратном пути в отель заплакал. Меня охватило чувство, что я только что избежал страшного несчастья, которое навсегда сделало бы меня ушибленным страдальцем. Зато сейчас я освободился от тяжкого бремени, давившего на плечи и сжимавшего сердце. На следующий день я отправил отцу открытку с видами горы Мон-Руаяль во всем ее осеннем великолепии. Обычно в конце я ставил: «Целую, Сильвер». На сей раз я изменил формулировку на: «Целую, твой сын Сильвер». С тех пор я всегда подписываю свои послания ему только так.

Мара слушала меня с особенно пристальным вниманием.

– А я вот никогда не узнаю, кем были мои родители, – сказала она. – Но мне приятно думать, что человек, имеющий возможность получить такие сведения, сам от нее отказался. Спасибо тебе, Сильвер.

Мне подобные мысли не приходили в голову, но я признал, что в ее словах был свой резон.

Жан приготовил нам сюрприз, заказав фирменное местное блюдо – баранье рагу в горшке, запеченное на вересковых углях. Он накрыл на стол, в центре которого красовался закопченный чугунный горшок, словно извлеченный из-под обломков после пожара. После велосипедной прогулки мы здорово оголодали и выскребли горшок дочиста, обильно запивая его содержимое красным сухим вином. За столом царила та же атмосфера непринужденного веселья, что и в первый день. Люс была в ударе и устроила нам настоящий спектакль, показывая, как за ней ухлестывал безнадежно влюбленный поклонник. Жан подхватил ее тон и рассказал об одной мамаше ученика, преследовавшей его с упорством, достойным лучшего применения. Почему-то в его изложении эта история выглядела умопомрачительно смешной – возможно, потому, что Жан отнюдь не был писаным красавцем, и нам стоило немалого труда вообразить его в роли предмета страстного вожделения.

Конец вечера прошел более спокойно. Мы перешли в гостиную и, слово за слово, заговорили о наименее значительных периодах своей жизни – тех периодах, в которые не случается ровным счетом ничего, и ты сам не понимаешь, на что потратил целые недели, месяцы и годы, целые сотни и тысячи часов. Мы с искренним недоумением вспоминали забытые места, встречи с людьми, чьи имена стерлись из памяти, и собственные поступки, словно совершенные кем-то другим. Мара сидела в кресле, подобрав под себя ноги и опустив голову на полусогнутую руку, покоящуюся на подлокотнике. Иногда она закрывала глаза. На ней была черная юбка и розовый свитер. Как были одеты остальные, я не помню – не обратил внимания.

– Да… – тихим полусонным голосом произнесла она. – В этом есть какая-то бестактность… Как будто шпионишь за кем-то… Тайком подглядываешь… Пока не поймешь, что подглядываешь за собой…

Я вздрогнул – она сказала точно те слова, которые вертелись у меня на языке. В тот миг меня охватило то же чувство невероятного единения, которое я испытывал, когда мы с ней сидели у нее в комнате и нам было по шестнадцать лет. Ничего не изменилось.