Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— А? — «Ошалела! Спросили, ждут, — уставилась на него». — Тридцать шестой.

Наташа потянула ее за руку:

— Пошли. Может, и подберем.

На ходу Виктория быстро шептала:

— Что я должна делать? Идти в Общественное собрание? А что за «невеста»? Чья? Зачем?

— Мать объяснит. Меряйте.

Наташа вынула из ящика четыре пары туфель. Даже с рожком они влезали еле-еле. В самых старых, разношенных нога стиснута и как чужая.

— Во-первых, они лопнут… И мне же не дойти в них.

— Хоть по комнатам сможете?.. А? Дойдете в пимах, там переоденетесь. А? — Наташа озабоченно следила, как Виктория переступает с ноги на ногу. — По комнатам?

— Если очень нужно…

— Если бы не очень, так и разговору бы… Почистить надо.

Раиса Николаевна сказала:

— Завари кофе, Наталья. Покрепче. И налей Леше в мою чашку. Сядьте сюда, Виктория. А ты прилег бы, Леша, покуда варится кофе.

В запекшихся губах очень белые зубы.

— Усну — не добудитесь.

Говорит негромко, а сила в голосе. Лицо… нет, лицо, конечно, некрасивое, но какое-то… И стоит посреди комнаты спокойно. Нет, не надо на него смотреть. Трудно играть его невесту…

— Запомнили? Повторите.

— Запомнила. — Монотонно, как затверженный урок, начала: — Еще в Москве, в госпитале, я познакомилась с Леонидом Александровичем Туруновым, — взглянула на него — и не оторваться, испугалась и все равно тянулась навстречу его взгляду, говорила не Раисе Николаевне, а ему. — «Нельзя так… Но ведь сговориться, проверить надо с ним. Конечно с ним. А смешно, что эта выдумка связана с ним». — Леонид Александрович пролежал в госпитале три месяца. Перед возвращением на фронт просил моей руки… — «Какие смешные слова! Очень глупо будет засмеяться». — …И я дала согласие. Переписка у нас оборвалась после революции. — «Я лучше буду просто ему говорить». — Вас перебросили в другую часть, я уехала с мамой сюда. — «Как он смотрит внимательно, слушает как». — И вот сегодня вы вдруг… — «Фу, жарко, красная как рак», — нашли меня.

Наташа принесла большую, темную с узором чашку.

— Если пересахарила, долью. Не знаю теперь, как ты любишь.

Почему «ты»?

— А я сам не знаю, Наталочка. — Так же стоя, начал он пить маленькими глотками, быстро. — Хорошо. Горячо. Сладко. Душисто. Живая вода. Хорошо.

Почему все-таки «ты» и «Наталочка»?

Раиса Николаевна взяла за плечо Викторию, повернула к себе:

— Теперь дальше слушайте. В Общественном собрании сейчас лекция английского полковника. Весь бомонд там. Леше нужно поговорить с Шатровским — это раз. И очень нужно отдохнуть, поспать. Часа хотя бы три-четыре. У вас нельзя?

В голове звон, и ничего не сообразить. Леша пьет себе кофе и не смотрит. Раиса Николаевна ждет, Наташа… Мамы дома не будет. Оставлю записку: «Ночую на Подгорной». Суббота ведь — удачно. И Станислав Маркович не заявится. Только провести незаметно.

— Можно. Очень можно.

— Прекрасно. И еще. — Раиса Николаевна помолчала, смотрела на Викторию, будто примериваясь, проверяя что-то. — Рано, совсем рано утром надо проводить Лешу до Красных казарм. Он города не знает. Сделаете?

— Ну конечно.

Поручик Турунов и его невеста раздевались у вешалки Общественного собрания. В здании было тихо — уже давно шла лекция.

Какой страх — тесные туфли. Да еще ноги, распаренные в валенках. Хорошо, хоть каблук не очень высокий. А гардеробщик явно презирает. Лицо горит от ветра и снега. А, все ерунда, лишь бы… Никакой же он не поручик — переодетый большевик. Вдруг раскроют? Лучше не думать. Хоть в зеркало на себя взглянуть… Как он спокоен, стоит себе у барьера, что-то с гардеробщиком… Удивительные глаза, и ресницы как у детей. О чем думает? Что это я все на него смотрю? Себя надо в порядок привести.

В зеркале высокая девушка в синем платье с белым рюшем у ворота. Почему не любила это платье? Красивое. Лиф гладкий, и талия узенькая-узенькая, потому что юбка «солнце» топырится. Ноги в этих проклятых туфлях очень маленькие. Счастье, чулки приличные надела. Косы бы переплести, да уж… Всегда бледная, а тут щеки и губы будто крашеные. Голову хоть пригладить.

С улицы долетели крики, в тамбуре шум, возня; дверь бухнула в стену. Мимо оторопелого швейцара пробежал Офицер с нерусскими погонами. Нараспашку шинель, подбитая серебристой белкой, лицо совсем юное, бледное, пьяное. Он пошатнулся, привалился к барьеру у вешалки. На бледных руках с черными ногтями болтались браслеты, сверкали кольца; на груди не то золотой медальон, не то часики. Он огляделся с детским удивлением и тупо уставился на Викторию. Она подалась к Леше. Он тихо сказал: