Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Вы тоже «вообще», вот я вас и знаю, — он закашлялся, закрыл рот платком.

Говорили, что у Георгия чахотка, кровохарканье, и Виктория всегда удивлялась, как сохранился у него такой звучный голос. Он кашлял долго, отдышался, посмотрел на нее:

— Не волнуйтесь, медичка. Легких надолго еще хватит — такие большие мешки, — подмигнул ей. — Дорого обходится кавказцам высшее образование. Злой для нас климат.

— Зачем же вы сюда приехали?

— Учиться.

— А там… у вас?

— На Кавказе ни одного высшего учебного заведения.

— Что вы! Тифлис же большой город…

— Большой город, чудный город. А университета нет, технологического нет.

— Слушайте… как… глупо!

— Умно. Очень умно. — Он сказал задиристо, блестящие черные глаза смеялись. — Разве хорошо, когда народ много знает, много понимает? Тем более окраина и народ нерусский… Опасно! — Наклонился через угол стола, спросил вполголоса: — Но ведь есть правительство, которому нужен образованный народ?

— Да! Полжизни, чтоб очутиться сейчас в Москве.

— Зачем так много? Подождите.

— Скорей бы.

— Терпение, медичка, терпение! Что за врач, если нет терпения? — Из нагрудного кармана тужурки Георгий вдруг вытащил затрепанную книжку приложения к «Ниве». — Гейне читали? Умный был старик. «Рассеянные по свету общины коммунистов далеко не слабы, маленькое общество, а самая сильная из всех партий». Больше полсотни лет назад писал человек. А ведь совсем других убеждений. Вот почитайте.

В книжке было подчеркнуто: «…Этот самый коммунизм, враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление… Два голоса говорят в его пользу… Первый голос ложки… «все люди имеют право есть». Второй голос ненависти… И я утешен убеждением, что коммунизм нанесет последний удар националистам… раздавит ногой, как гадину». Виктория прочла еще раз.

— Ненависть… это… хорошо?

— Когда она — дитя любви.

— Не понимаю.

— Сама по себе ненависть — опустошение. Но если она рождается в защиту любви?

Потом они уже встречались как друзья, но разговаривали мало, на ходу. И все-таки Георгий успевал чем-нибудь встревожить, заставлял думать. И хотелось его видеть, слушать.

И вот бежала по лестнице — опаздывала на лекцию — заметила еще снизу на площадке среди других знакомую кудлатую голову. Лицо наклонено к кому-то, черные блестящие глаза смотрят на кого-то маленького с горячей нежностью. Кто с ним? Кто? На кого это он так? Чуть выше перил тоже черная, еще более знакомая голова — Наташа.

Викторию не заметили, и она пробежала, не оглянулась.

«Хорошо он смотрел. Это, вообще, хорошо. Хорошо. Хорошо, что Георгий. Почему не оглянулась на Наташу? Если, случалось, говорила она о любви, о семье — только иронически. Как-то посмеялась: «Для меня ведь — зелен виноград». Ни при чем тут горб. Почему «зелен»? Если полюбит Георгий… такой… это хорошо. Очень хорошо. Какая-то у меня каша в голове, и вовсе не понимаю, что физик трубит…

Нет, мне не завидно. Я же не люблю Георгия. Просто — умный, добрый ко всем, он всем и нравится. А если любит Наташу — она же умнее всех, смелее всех, и она даже красивая, и она достойна… Нет, не оттого мне тошно, что он любит ее. А тошно за ту минуту… Надо честно сознаться, товарищ мамзель, позор — та паршивая первая минута. «Шевельнется дурное чувство — дави без пощады», — говорила тетя Мариша. Радоваться надо, когда людям хорошо. Хочу, чтоб Дуся любила Гурия. Чтоб Наташа — Георгия. Чтоб Настин «человек хороший» был очень хороший».

Морозы полегчали. Закрутили метели, сыпали снег без конца. Ночью гудело в трубе, не спалось, думалось об отце.

«Как трудно мне без тебя. Никогда я не была такой глупой. Противна эта экспроприация, а все думаю: надо же что-то делать. Нельзя отсиживаться, — ты сам говорил. Если к партизанам? Ведь не только медикаменты, там и сестры нужны. А мы с тобой через Шелестовых все равно найдем друг друга. Мама? Но мы же почти не видимся. Захожу утром — она только еще просыпается. «Здорова?» — «А ты?» Иногда два слова о Сильве, и все. Правда, может быть, Сильва ее как для меня анатомия… Конечно, мама очень затоскует, но ты же сам написал, даже два раза, что разлука ненадолго… Может, ты побывал уже в Москве, у Шелестовых, Ольгу видел?.. Когда взяли Уфу и Оренбург, все казалось — ты там… Почему написал «не так уж долго ждать»? Успокаивал просто, или там виднее?»

Утром — собралась уже в университет — влетел Станислав Маркович.