Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Ведь сама несколько раз прочла, и восхищалась, и удивлялась, а не понимала. Вместе с другими убеждала режиссера, что если верхарновское «Восстание» в хоровом исполнении, инсценированные «Двое мальчишек» Уитмена могут быть понятны, то Блок — даже «Новая Америка», а тем более «Двенадцать» — никак. Он прикрывал озорные глаза, улыбался:

— Попробуем. Не пройдут — снимем.

Первый концерт на станциюшке с детским названием Яя шел тревожно и особенно приподнято. «Восстание» и «Двое мальчишек» поняли и приняли восторженно. И вот — «Двенадцать». Актеры столпились в тесных «закулисах», она спустилась со сцены, стала сбоку — так были видны лица зрителей и слышен голос Беляева:

Тишина мертвая. Но пока это просто интерес и уважение к исполнителю… «Вся власть Учредительному собранию…» Напряженнее внимание, ярче глаза. Парень пристроился выше всех на ферме, лицо — ни минуты в покое: то готово к улыбке, то сдерживает злой смех, то сочувствует и настораживается.

Потускнело лицо. Он, как я, не понимает: Свобода, Революция — и рядом трагический этот роман в пурге и ветрах, в мировом пожаре?..

Расстегнул косоворотку, взгляд то стынет, то разгорается… Этот парень… И талант Беляева, конечно, и отклик аудитории… Все почувствовали: смятение в черно-белой вьюге, под ветром «на всем божьем свете», и неистребимую любовь, и тяжелую мужскую ревность, черную злобу — «простреленная голова»… И святую злобу, державный шаг «с кровавым флагом». Трагедия и высокий гуманизм «без креста»…

Нет, не делится человеческая душа на сферы, все сплетено туго-натуго. И в мировом пожаре живы все чувства людей. Сколько надо думать! Так много надо думать, чтобы самое немудрящее дело было «в мир», как папа говорит. Мой санпросвет и массовая политическая библиотечка — чего проще, кажется. А люди всякие, разные, своеобразные…

В Анжерке… или нет, в Судженке — в пыльном угольном поселке — играли «Снежную королеву». Ребятишек набилось в мастерских до отказа — сидели на полу перед рядами, стояли по сторонам и сзади, а тишина — как в пустоте. Разглядывала из-за кулис маленьких зрителей. Внимание страстное на лицах, события сказки отражаются мгновенно. А плачут и смеются сдержанно, робко, почти беззвучно. Будто вздох донесется иногда на сцену. И совсем не хлопают. Не умеют. Первый раз в театре.

Осторожно пробралась кругом вдоль прокопченных стен, стала сбоку за последним рядом, где толпились взрослые.

Добрые принц и принцесса снаряжали Герду в дорогу. В черноте мастерских сказка особенно сказочна… (Как мучился художник, добиваясь чистых ярких тонов — костюмы и декорации из крашеной мешковины!)

Герда в пути, скоро увидит Кая. И вдруг нападение. Кругом темнеет, поднимается буря — ветер (в завывающем трио ведущая — Руфа, режиссер вертит шумовой барабан, где перекатываются камешки, куски стекла и железа, кто-нибудь гремит фанерным листом), мечутся свет и тени (это художник и Беляев с двух сторон ворочают тяжелые тубусы).

Герда у разбойников — все погибло.

Где-то впереди едва слышно всхлипнул кто-то. Рядом с собой Виктория увидела старика. По лицу, черному от загара и угля, текли слезы, блестели на усах с табачными подпалинами.

— Дедушка, — осторожно потянула его за рукав. — Все будет хорошо, она спасет Кая.

Старик ласково и удивленно посмотрел:

— Милушка, разве я о том? Не чаял дожить, повидать старыми глазами, какая детишкам радость. Ты из этих, из приезжих? Скажи низкий поклон от шахтеров, милушка.

Только тетя Мариша называла так хорошо: «милушка».

Кто придумал отправить меня с театром? Батько? Или Русов? «Справишься, головушка. Иль ты малограмотная, иль охоты мало? Справишься».

Пертеровцы эти — славный народ. Не вполне точное сокращение: «Первый Сибирский передвижной драматический театр Дорполита» — уж «Пер-Теат» надо бы. Но в какие-то веселые стишки не укладывалось, и сделали «Пер-Тер». Все равно.

Хороший театр. Играют не хуже студии Художественного театра. И совсем не похожи на артистов, каких знала до сих пор. Все — сами: собирают сцену, ставят декорации, парики причесывают, гладят костюмы, даже стирают. Молодые, дружные, острят: «Мы работы не боимся, лишь бы харч покрепче был». И даже режиссер — ему-то, наверное, лет сорок, — лицо будто из гофрированной бумаги, глаза узкие, припухшие, а по-молодому озорные. В него все влюблены. Беляеву тоже под сорок, пожалуй, и тоже он молодой. Талантливый очень. Готовит Маяковского.