Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Кто?

— Здравствуйте. Витечка, здравствуй. Батько до тебя прислал.

— А что?

— Как чувствуешь? Плохо?

— Коля, что? Скажи, что?

— Чего сполохнулась? Дело у батька до тебя. Сказал: коли прийти в силе…

— Да куда ей?..

— В силе, Руфочка, в силе. Скажи, Коля, приду. Чаю выпью только.

— С ума сошла, куда?

— Коли не можешь…

— Могу. Руфочка, оставь, — могу. Скажи — приду.

— Верно придешь — то я зараз домой. А коли нет…

— Иди домой. Чаю только выпью. Домой иди.

Встала с постели, комната потемнела, заплясала. Хорошо, Руфа не видела первых пьяных шагов, заваривала чай. От горячего чая снова помутнело вокруг, поплыло, застучало в голове.

— Если правда пойдешь, съешь хоть шанежку или калача.

— Да. — Должна быть в силе, и Руфу жалко огорчать. — Дай шаньгу.

Стала собираться. Осиротевшие, как она, его вещи говорили: никогда уже, ничего уже, не нужны уже…

Руфа взяла Викторию за руки:

— Пойду с тобой.

Оттолкнуть нельзя, а нежность не выдержать:

— Разве я больна? Да у тебя ведь репетиция. Сиди, учи свою роль, — осторожно отстранилась. — Приходи ночевать, Руфонька.

На крыльце опять накрыло темное облако, остановилась. «Сказать Ефиму Карповичу, куда я… Не надо. Уже не надо. — Постояла у перил. — Вот здесь вчера… Шаталась, скользила, старалась идти тверже. Как легко бывало, у него крепкая рука».

Какое дело у батька? Надо быть в силе. Все должна делать, что бы ни было. Должна за него и за себя. Дышать ровней, идти спокойно, быть в силе. Только в голове гвозди. Народ на улицах какой-то новый. Сколько хожено с ним. Тут за мостом всегда встречал. «Все семнадцать живы» — и успокоилась, не подумала, что там ведь еще бой. Ждала, не терпелось поскорей, но совсем не думала… Подробно узнать до конца. А что у Лагутина с ногой? Зайти к нему. Кажется, нехорошо я с ним вчера?.. Не помню. Дыра какая-то. Здесь, в переулке, редакция. Как могла не понять, не оценить? Или он другой был раньше? Небо в звездах. Полярная, Кассиопея… Он все созвездия знал, и планеты, и звезды… Голову ясную, голову. Сколько должна учить, сдавать за полугодие: физиологию, эмбриологию, по химии практикум… Ревком светится. Что за дело у батька? Все равно — должна. Сколько радости принес этот дом. Человек не может быть счастлив, если вокруг нет счастья. А если нет своего, папа? Какое б ни было горе, нельзя нянчиться с собой, надо помнить о других. Помню, тетя Мариша.

Привычно улыбнулась караульному:

— Добрый вечер.

Тяжело поднялась по лестнице. Перед комнатой Дубнова за столом сидели молодые в военном, один читал вслух газету, трое слушали. Посмотрели, ответили: «Здравствуйте» — и опять занялись газетой.

Открыла тяжелую дверь. Батько у телефона.

— …И судить. Пусть жалуется. Анархист чертов, атаманствует. А кто, как проворонили погребок? На вид товарищу, и пускай завтра же снова все домашние кладовые в особняках обследует, и без осечки. Проверишь, доложишь.

Вышла из-за портьеры. Русов сбоку у стола складывал в папку бумаги, увидел ее:

— Входи. Входи, головушка.

Батько от телефона легонько кивнул ей. Она сняла платок, шубу, села поодаль от стола.

— Новый год на носу — хоть чем порадовать. Детишек особенно хочется.

Новый год? Забыла — непривычен новый стиль. Двадцатый год уже.

— Думай, действуй. Завтра жду. — Батько вернулся к столу: — Пришла? Добре.

Русов прощался, с доброй своей улыбкой потрепал Викторию по плечу:

— Каждая грамотная головенка во как нужна. И у меня к тебе разговор есть. Ну, после.

Дубков положил на стол руки, и она ощутила, как ноет усталость в его плечах, в спине, с каким трудом держится бессонная голова.

— Выспаться надо вам. Ну хоть одну ночку.

Он чуть усмехнулся, чуть подмигнул:

— Давай до дела, дочка. Наталка приболела у нас. Страшного нет. Раны открылись, верней не зажили.

— Какие?

— На допросе. — Руки сжались в кулаки, побелели у косточек. — Молчала, мать не хотела тревожить.

— Ox!.. Я же спрашивала, чего ежится, морщится… Ох!

— Дурная. Эсфири сегодня только созналась. Так в помощь ей тебе, Витя, придется…

Бухнула дверь, отлетела портьера, краснолицый усач в ярком полушубке, распахнутом на груди, в лохматой бурой папахе, стал посреди комнаты, заложил руки за ремень, оттянутый наганом. Позади двое, помоложе и потусклее, стали точно так же, только чуть пошатывались. Неожиданно высоким голосом усатый крикнул:

— Ты ревком Дубков?

— Здравствуйте, — тихо сказал Дубков, — кричать не надо, глухих нет. Шапку сними да садись. — Он не одернул, не поучал, а так, мимоходом, посоветовал. — И вы, хлопцы, садитесь.