Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Может быть, потому и спросил отец? Он чуть улыбался, слушая, и она чувствовала, как за ее словами ему видится что-то свое.

Рассказала про вечеринку — там в поведении матери не было ничего хоть чуть сомнительного. И про Озаровского:

— Простить себе не могу.

— А могла ли ты помочь? Только чувством, а его не было. Он понимал все лучше тебя. А ведь я, при немалом опыте, не представил в полной мере сложности. При отступлении от Уфы меня бы, естественно, просто расстреляли, если б не политрук — солдат, с которым вместе бедовали при главковерхе Керенском, в одном бою были ранены…

И вдруг оказалось столько еще недоговоренного.

Шли по ночному городу, даже перебивали друг друга, боялись упустить важное, необходимое.

— Весной сдам за второй курс…

— Поживи здесь до урожая, до осени…

— Не видеться до осени?..

— Потерпим. Теперь не отрезаны, и не на фронте. Очень голодно в России. Здесь даже не представишь… И несуразицы еще…

— Ты Ольге сказал, чтоб весь мой сундук?..

— Конечно. Ты говоришь: кажется, полюбила. Вот это «кажется»… Привязанность и любовь — не одно и то же.

— Понимаю.

Отец продолжал свое:

— В любви бывает всякое: гнетущая тяжесть, обида, отчаяние, неистовая ревность и злоба, горчайшее горе — все. Только не скука.

— Мне с ним не скучно.

Он опять, будто не услышал ее:

— В семнадцать лет замуж рано. В семнадцать все обманывает.

«Ведь мама вышла семнадцати».

— А потом… Ни уважение, ни страсть, ни долг, ни даже все это вместе — не всегда любовь. Подожди. Приедете в Москву… Подожди. Станислав любит — знаю. Он говорил только о тебе и проигрывал в шахматы. Говорил мне, потому что ты не слушала, тебе было скучно.

— Ну, это давно!

— Я только прошу: подожди. Приедете…

— Да! А преподавать ты будешь в Москве?

— Не знаю пока. Станиславу передай: бесконечно, всей душой ему благодарен.

— Да, скажу. А ты Ленина видел?

— Нет. Хочется увидеть. Необъяснимо, но, видишь ли… Это совершенно необъяснимо, он вызывает не только глубочайшее уважение, доверие. Далекий, никогда не виденный, вызывает, странно сказать, любовь. Сильное, родственное, что ли, чувство. Сначала я с удивлением отмечал это в других… Хочется увидеть.

Отец замолчал. Она ждала, не хотела перебить его мысль.

— Хочется увидеть. Вероятно, история не знает государственного деятеля с таким обаянием справедливости. Это чувствует весь мир. Счастье, что у руля не только гениальный ум, но и великое сердце. Человек.

Опять он долго молчал.

— Прежде никогда не думалось, что даже в деятельности гения такое большое, вероятно решающее, значение имеют человеческие черты, человеческий облик.

Потом ходили вдоль пыхтящего паровоза.

— Не грусти, Виташа. Время стремительно быстрое, осень примчит — не заметишь. Письма — пока через Оленьку. Я телеграфирую адрес, но телеграммы, говорят, еще пешком ходят.

С паровоза крикнули:

— Можно ехать, товарищ командир!

Обнялись.

— Ты похожа на Маришу и, странно, на нее. Она вернется. И мы поможем ей. — Отец поднялся по узким ступенькам, стал силуэтом на оранжевом зареве топки. — Не грусти. Пиши почаще. Станиславу скажи…

_____

Только кусок ночи. Нет — невозможно до осени. Да, время стремительно быстрое, но когда ждешь… Папка, родной, ты, конечно, такого не ждал. Надеялся вырвать, вернуть. Вернется ли она от своей «сказочной жизни, триумфов»? Любовь? Привязанность? Но к Нектарию-то — ни любви, ни привязанности. Чего-то я не могу, чего-то не пойму, не прошу… Не за себя, папка. «Только ты останешься у меня…» Нет, весной сдам все… Хуже всего ждать и догонять — верно! А вдруг Станислав приехал уже? Сошел на Товарной — ближе к дому — и… Еще шести нет. Он-то рискнет и без пропуска, но задержат. И Лагутин его не пустит. Да почему же так обязательно сегодня? Не буду ждать. Полежу часок, потом в амбулаторию, оттуда в университет. Вечером Серегино извещение совершенно не тронуло, а ведь сенсация, как сказал бы Станислав: «Надлежит явиться в один час, в анатомический корпус на лекцию профессора В. А. Дружинина. Ergo, не опоздайте, синьора!» Уж не опоздаю. Наверное, счастлив старик.

Старик был счастлив. Первую после отстранения лекцию прочитал блистательно, как никогда. Аудитория набилась до отказа. Не только медики и естественники — многие юристы, математики, физики, даже технологи пришли. Встретили аплодисментами и после конца долго аплодировали. Дружинин помолодел, блестели глаза, разгорелось бледное лицо.