Збигнев Домино - Польская Сибириада

— Что ты! Мне даже разговаривать с вами нельзя.

— Ну, спрячь на потом. Я-то знаю, как это бывает… Заключенные?

— Японцы. Военнопленные, если тебя это так интересует.

— Японцы? Откуда тут японцы?

— Что это ты такой любопытный? Говорю, отойдите! Дальше нельзя! — конвойный закричал неожиданно громко, явно, чтобы его услышал идущий ему на смену караул.

Ни разводящий караула, ни комендант конвоя не разрешили им приблизиться к поляне. Они отвели коней вглубь леса и решили ждать: без сена возвращаться нельзя. Мальчишки умирали от любопытства, так хотелось увидеть японцев. Уговорили Богатулина разрешить им залезть на высокий скалистый откос, откуда они могли заглянуть на поляну с пленными японцами.

— Осторожно только, не лезьте конвою на глаза: такому человека застрелить, раз плюнуть, — предупредил оставшийся с лошадьми Богатулин.

Ребята затаились среди согнувшихся под тяжестью снега еловых лап и стали наблюдать. Японцев было около ста человек. Невысокие, коренастые, смуглолицые. Одеты в песочно-оливковые мундиры, шапки с длинными ушами и козырьками, похожими на красноармейские буденовки, в ботинках с обмотками до колен на брюках — гольф. Японцы как раз выстраивались послушной очередью перед двумя котлами. Протягивали кашевару котелки, поспешно отходили от дымящихся котлов и тут же принимались есть.

— Собираются, кажется… — прошептал кто-то из ребят. И правда, конвоиры седлали коней, пленные драили снегом закопченные котлы. Раздались свистки, крики конвоиров, и японцы стали выстраиваться в колонну по трое.

— Смотри, что там японцы такое тащат? Балки какие-то, что ли?

Действительно, из-за стога по двое выходили японцы, и у каждой пары на плечах лежало что-то, напоминающее небольшое бревно. Ребята насчитали семь пар таких носильщиков. Но когда присмотрелись, оказалось, что несут они замерзшие трупы.

Впереди тронувшейся в путь колонны ехали верхом два конвоира, за ними — пара саней, нагруженных котлами и еще чем-то. За ними японцы колонной по трое. В конце колонны — носильщики с трупами и конные конвоиры арьергарда.

Весна была ранняя, солнечная и теплая. Поэтому сев на совхозных полях тоже начался рано. Астафьев и слышать не хотел, чтобы отпустить поляков до окончания посевной.

— Сжальтесь, люди добрые, помогите нам еще немного. Весна год кормит. Куда вы так торопитесь? Никто еще насчет вас не интересовался, никаких сообщений не было. В случае чего, я первый узнаю. Ну что вы, цыгане что ли, чтобы вот так без нужды по миру шляться?

Такова была малоприятная правда — никто о поляках из Булушкино никаких запросов не делал. Далекая Польша, о которой все так мечтали, молчала, как проклятая. Даже писем от близких уже давно не было.

Закончили они посевную и тут же стали готовиться к отъезду. Астафьев, человек добрый, понимающий, освободил их от работы, выписал на дорогу по дополнительной буханке хлеба, выплатил заработанные деньги.

— Ой, попадет мне из-за вас, попадет, что без приказа начальства из совхоза вас отпускаю. Ну что поделаешь, совесть не позволяет вас больше удерживать. Счастливого пути и не поминайте нас лихом в своей Польше.

К конторе, откуда они должны были отъехать, пришли попрощаться почти все булушкинские бабы. И почти каждая что-нибудь им на дорогу принесла: кто пару лепешек, кто вареное яйцо, кто кусок хлеба.

— В добрый путь!

— Что было, то было, не поминайте лихом!

— Свой край — не чужбина.

— Почта там у вас есть, дайте знать, напишите…

Дарья огрела Серко вожжами, и повозка тронулась. Бабы вытирали глаза уголками платков. А булушкинская детвора гуртом бежала за поляками до самой переправы через Золотушку.

Сташек попрощался со всеми еще вчера. Зашел и к Нюрке. У порога играл с собакой толстощекий малыш. При виде постороннего он испугался и стал громко звать маму. Выскочила Нюрка. Малыш успокоился и засунул грязный палец в рот.

— Вырос, правда? Поляк, одно слово! Бронечка, сыночек мой любимый! — обнимала и целовала Нюрка малыша. — Посмотри на него хорошенько, Стасик, чтоб отцу рассказать, если встретишь его в Польше, как его сыночек единственный, его Бронька, поляк маленький, выглядит. Ангелочек мой, картиночка, смотришь, и насмотреться не можешь. Жаль, фотографии не могу сделать, показал бы отцу, посмотрел бы, может, и дрогнуло бы его отцовское сердце. Вспомнил бы о нас, сиротках, которых он тут в неутешной тоске оставил, — не договорила Нюрка и громко заплакала.