Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

«Черта с два! Где уж нам!»

Ничего подобного он не говорит. Он шагает по своим полям и дальше, в лес. И долгие минуты стоит там, может быть, на самой опушке, и смотрит на эти поля.

А потом где-то глубоко внутри у него рождается смех – настоящий смех, без горечи. «С другими тоже так бывало. Не я первый, не я последний. В мире полно людей, на кого сваливается беда, вот как на меня сейчас… людей гонят воевать невесть за что, против воли… Или вот еврей, честный человек, образованный, душевный, а его ни за что ни про что оскорбили в гостинице или на улице… и ничего не поделаешь, надо стерпеть, выстоять… или негр, ученый, а какой-нибудь белый невежда плюет ему в лицо.

Что ж, люди добрые, так мы и живем.

Но я на жизнь не в обиде. Я научился смеяться – не вслух, не хвастливо и не с горечью, – над тем, что судьба меня бьет. Тихонько смеюсь, про себя».

– Почему?

– Да просто так, смеюсь, и все.

Таких, наверно, тысячи, и мужчин и женщин, – быть может, они-то и есть цвет человечества, – они это поймут. В этом и кроется секрет, почему Америка так чтит Авраама Линкольна. Он тоже был из таких.

– Так вот, – продолжал мой доктор, – пошел я к ним. Увидел женщину, мать девочки-калеки, с виду она была женщина кроткая и чем-то странно напоминала мою жену.

И девочку увидел; похоже, она обречена была всю жизнь провести в постели либо с трудом передвигаться в инвалидном кресле. Ведь правда, недурно бы заставить иных самоуверенных болтунов объяснить, почему в мире такое случается? Вот загадка, над которой поломать бы голову мыслителям, верно?

И еще я увидел ту женщину, польку.

Странно улыбаясь, доктор заговорил о том, что иной раз внезапно настигает мужчин и женщин. В пору их встречи ему было сорок семь, а польке – он так и не сказал мне ее имени, – наверно, лет тридцать. Как я уже упоминал, он был очень крепок, силен, производил впечатление великолепного животного. Таких мужчин подчас мгновенно и неодолимо влекут женщины. Влечение обрушивается на них, точно буря на мирное поле. Так случилось с доктором в первую же минуту, едва он увидел ту польку, – и, оказалось, то же случилось и с нею.

Она была в комнате девочки-калеки, когда он туда вошел, рассказывал мне доктор. Сидела в кресле у постели. Поднялась, и они посмотрели друг на друга. Как я понимаю, все произошло мгновенно.

– Я доктор, – сказал он.

– Да, – отозвалась она.

Даже это единственное короткое слово, произнесенное с едва уловимым акцентом, прозвучало как-то значительно и оттого необыкновенно мило.

Минуту он просто стоял и глядел на нее, а она – на него. Она была довольно большого роста, широкие плечи, высокая грудь, великолепное ладное тело, сказал доктор. И отлично вылепленная голова, в ней чувствовались странная гармония и сила. Он все пытался описать верхнюю часть лица, форму головы, разрез глаз, широкий белый лоб.

– Странно, – сказал он, – теперь, когда ее уже здесь нет, я совсем не помню ни ее губ, ни подбородка. – Тут он заговорил о женской красоте. – Сколько чепухи ваш брат писатель разводит насчет женской красоты, – сказал он. – Вы и сами знаете, моя жена удивительно красива, и ни при чем тут ни цвет глаз, ни изгиб губ… Уж эта болтовня про губки точно розовый бутон… Или лук амура, или очи – лазурные, или там, черт подери, серо-буро-малиновые в крапинку! – Помню, слушая его, я подумал, что из него бы вышел отличный скульптор. Для него особенно важна была форма, в облике польки его поражала удивительная красота всех линий. – Красота моей жены проявляется не часто, но в эти редкие минуты она поистине ослепительна. Думаю, вы заметили, красота ее – в редкой, такой одухотворенной улыбке.

Итак, он стоял в незнакомой комнате и перед ним были маленькая калека и та полька.

– Какое-то время, уж не знаю, как долго, я не мог шевельнуться, глаз не мог от нее отвести… Господи, теперь это кажется просто безумием!

Вот она передо мной. И во мне зазвучали голоса, каких я прежде не слыхивал – и, как я после узнал, в ней тоже. Непостижимо. «Да ведь это ты! Наконец-то! Наконец-то вот она – ты!»

– И притом не забывайте, я любил жену, и мы столько выстрадали вместе – потеряли сыновей, у нас осталась только дочь, единственное наше дитя, и вы ведь знаете, она калека.

И вдруг, не угодно ли, меня как громом поразила эта любовь… ха! Как разумному человеку понять такую любовь?

Я ведь совсем не знал эту женщину, видел ее впервые, даже имени ее не знал. И оказалось, то же, что я, испытала и она. Каким-то образом я это понял. После она мне сказала, и я ни на миг не усомнился, что, как говорится в Библии, она никогда не знала мужчины.