Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

– Нам с вами надо теперь заключить союз, Милдред, – сказал я и объяснил, что я придумал.

Было все это еще до сухого закона, и в Чикаго существовало великое множество кабачков. Разгуливая по городу, я приметил, что хозяевам нравится, когда стена за стойкой расписана, а сделано это было, как правило, из рук вон плохо. Почему бы не предложить им что-нибудь получше?

Я расскажу им, как в Барбизоне и в других городках росписи на стенах захудалых кафешек прославились и прославили эти места, куда в юности захаживал тот или иной великий художник. Богатые американцы ездят туда из Парижа поглядеть на картины и швыряют деньгами. Я не сомневался, что мои байки принесут нам кучу заказов, каждый долларов на тридцать – пятьдесят. Выручку станем делить пополам, и, пока Гарольд занят своей замечательной картиной, тоже подзаработаем.

– Женщине нужна независимость, – сказал я, и Милдред кивнула.

Я боялся, она вот-вот расплачется.

Итак, мы взялись за дело, и затея эта оказалась весьма успешной, по крайней мере для меня. Неделю за неделей, пока Гарольд был занят своим знаменитым шедевром, мы с Милдред топали по улицам Чикаго, я договаривался о работе, а Милдред ее выполняла. До чего ж она была прелестна! Рано поутру мы встречались и отправлялись на промысел, и она влезала на стул позади стойки и в окружении чернорабочих и водителей грузовиков писала на зеркале какую-нибудь заранее придуманную нами сценку, а я сновал среди зрителей и нашептывал им, какое ее ждет блестящее будущее, когда она уедет в Париж и приобретет там известность.

– Настанет день, когда из-за картинки, которую она сейчас рисует, зеркало это будет стоить тыщу долларов, – бывало, внушительно говорил я, и нередко кто-нибудь из зрителей, не сходя с места, заказывал копию на холсте, чтобы потом вставить в рамку и повесить у себя дома.

Какие ж это были для меня дни – Милдред рядом, доллары к нам так и текут, куплен новый костюм, пальто – уже и зима не страшна, – новое белье, и в кармане не пусто! Изредка вечерами Милдред навещала Гарольда, но он был поглощен своим, не спрашивал, чем она занята, и она ему не говорила. «Так может продолжаться многие месяцы, и, конечно, так оно и будет, пока он не кончит свою замечательную картину», – думал я и представлял, как все эти месяцы буду наслаждаться своими книгами, и не надо мне ходить ни на какую фабрику, не надо стоять за прилавком.

И вдруг однажды утром все кончилось, и утро это я буду помнить до самой смерти. Ведь я, пожалуй, стал уже надеяться, что завоюю Милдред.

Я отправился в Уэст-Сайд близ чикагского Гарфилд-парка, где должен был встретиться с Милдред и где нам предстояло в тот день работать, но едва она появилась, я сразу понял: что-то стряслось. Не было на ней веселого халатика, составляющего часть нашего общего маскарада, и смотрела она печально и серьезно. Не говоря ни слова, она пошла впереди меня в парк, и мы сели на скамью. Была она вся в черном. Какая мрачная перемена! Пожалуй, я совершил ошибку: я взял ее за руку.

И тут хлынуло. Она, наверно, хотела лишь сказать мне, что не может больше участвовать в нашей затее. Накануне вечером она пошла к Гарольду, и оказалось, наконец-то он завершил свой великий труд. Она опять ему нужна. «Где ты была и что делала?» – спросил он, и тут впервые Милдред поняла, как ужасно то, чем она занималась. От этого сознания она чуть не заболела и всю ночь проплакала. Пока он, Гарольд, создавал свое замечательное полотно, истинный долговечный вклад в искусство, она, которую я, натура низменная, так предал, слонялась по низкопробным кабакам и малевала картинки на зеркалах за стойками. Будь ее воля, она бы теперь пошла и все их замазала. И ведь по отношению к простым людям, к посетителям чикагских кабачков это тоже предательство. Твоя работа должна возвышать простых людей, а не толкать их все глубже и глубже в бездну пошлости.

– Но послушайте, Милдред… – начал я.

Она отняла руку и расплакалась. Какой-то прохожий остановился на дорожке и, казалось, хотел заговорить. Он смотрел с возмущением. Подумал, наверно, что мы женаты и что я ее поколотил. В просвет среди деревьев видно было, как на ровной зеленой лужайке, на фоне моря зелени движутся крохотные фигурки игроков в гольф. Была ранняя осень, а в Чикаго дни ранней осени иной раз чудо как хороши.

Подумать только, что это я предал Милдред, а через нее предал искусство Гарольда!

– Вам только одно теперь остается, и это единственное вы непременно должны сделать. Обещайте, что я никогда больше вас не увижу, а вы никогда больше не увидите Гарольда, – сказала она и поднялась, и тут же в парке навсегда со мной рассталась.