Шервуд Андерсон - Уайнсбург, Огайо. Рассказы [сборник litres]

«Да, но чем мне заняться? Пойти работать на фабрику? Не создан я для фабрик. Работаешь, работаешь, и никакого тебе продвижения. Понимаете, я прочел про это все книги. Я знал, что на фабрике, когда человек хорошо делает свое дело, его повышают в должности. По вечерам он где-нибудь учится, ну, скажем, на машиностроительном факультете… а потом в один прекрасный день на фабрике возникает некая сложная задача – и он ее решает».

«Но я-то никаких задач решать не умею. Неужели не ясно, с цифрами я не в ладах».

«Но, дорогой мой, работать все равно придется. Ступай тогда в магазин. Стань продавцом. Будь честен. Наверняка есть и для тебя какой-то путь продвинуться. Достойных людей следует поощрять».

Когда я вышел из дому, солнце уже сияло вовсю. Жил я в ту пору в Чикаго, в комнате неподалеку от парка, и когда прошелся парком и позавтракал в ближайшей закусочной, я еще помедлил на улице. «Идти искать работу или заглянуть к Гарольду?» Не умею я решать задачи, вот моя беда. Пошел я по улице, и вдруг стало мне муторно. «Не миновать мне беды», – сказал я себе.

Но того, что случилось, я никак не ждал. Не ждал я, что беду принесет женщина по имени Милдред.

Уже многие месяцы я был тенью Гарольда и, боюсь, чуть ли не слугой. В ту пору он считался самым блестящим студентом Художественного института, и все студентки обожали его, но завоевала его Милдред. Говорили даже… В общем, у него была студия и, как ни зайдешь, Милдред всегда там. Мы, их друзья, думали, даже надеялись, пожалуй, хотя слова этого не произносили… Ведь в Чикаго такая любовь – редкость.

Милдред тоже была студентка Художественного института и очень быстро, с легкостью делала прелестные рисуночки, но никто не принимал ее искусство всерьез. Вот Гарольд – это другое дело. Он модернист. Одну его картину даже вывесили на выставке молодых модернистов в Нью-Йорке. Помню, была она престранная, сплошь красные и белые перпендикуляры, а по ним, петляя, разливалась красная река, и называлось это, если не ошибаюсь, «Красный смех», по какой-то вещи русского писателя Андреева, которую Гарольд прочел.

Но в пору, когда мы с ним особенно близко сошлись, Гарольд задумал нечто новое. Он как раз готовился показать чикагскому миру искусств, как истинный талант может круто повернуть и завоевать приз на ежегодной осенней выставке. Я же в ту пору не работал, а потому был весел и всем доволен, и так оно шло уже давно, однако деньги мои стали иссякать. Жил я в дешевых меблирашках, но старался, как мог, вести жизнь легкую и праздную. Вечерами бывал у Гарольда или еще у кого-нибудь из студентов, а по утрам нежился в постели. И как же все это было приятно! Чего ради вставать? Сигареты и спички, вот они, на стуле у постели.

Студия Гарольда помещалась неподалеку, в бывшей лавчонке, и спал он в задней комнате на раскладушке. Милдред, смею сказать, надоело, что я вечно толкусь там, но Гарольд как будто радовался, когда я приходил среди дня. Возможно, я избавлял его от ее чрезмерного пыла.

Пока… да, пока он не взлелеял свой великий замысел.

Великий замысел заключался в том, что для осенней выставки Гарольд напишет картину в строго традиционной манере и завоюет приз. Это будет интерьер. Уголок туалетной комнаты богатой дамы стародавних времен, скажем, XV века, в Италии, а за окном холмистая равнина, холмы, чем дальше тем меньше, меньше, те самые, что любили писать в глубине полотен Тициан и Рафаэль.

Сама комната в тонах несколько сумрачных, у окна изукрашенный резьбой стол, перед ним такой же, в резьбе, стул. А на спинку стула… о, в этом вся соль, на спинку стула брошено… Гарольд так был всем этим взволнован, что, когда я пришел, даже не сразу сумел заговорить.

На спинку стула брошено платье тяжелого желтого бархата.

Сперва я никак не мог взять в толк, почему желтое платье привело Гарольда в такое волнение, но он рассказывал – и я постепенно начал понимать. Складки платья будут ниспадать совсем по-особенному. Оказалось, Гарольд уже купил как раз такое платье, как требовалось для картины, в магазинчике на нижней Стейт-стрит в Чикаго, где продавались туалеты, некогда принадлежавшие светским дамам, а потом, вероятно, отданные прислуге. Место для магазинчика, надо сказать, было выбрано самое подходящее: на Стейт-стрит в те времена постоянно хаживали женщины легкого поведения.

Возможно, увидав это платье в витрине, Гарольд и замыслил свою картину – он тотчас вошел в магазин, купил его, и вот оно у него в студии. Это как-то странно пришибло Милдред, я сразу заметил. Гарольд все ходил по комнате и небрежно, то так, то эдак, перекидывал платье через спинку стула (не того, резного, с картины… тот, объяснил он, он возьмет за образец из книги в Институте или в публичной библиотеке; наверно, это будет испанский стул и очень вычурный, – а обыкновенного кухонного стула, который он как-то купил в соседней мебельной лавке).