Михаил Новиков - Природа сенсаций

Как ни слаб я в вопросах быта министров, но чтоб нельзя было звонить — в это не верилось. Я брел через парк и думал, что скорее всего увижу ее на остановке автобуса и тогда обожду под аркой — посмотрю, невидимый ей, как она войдет в мерцающий водянистым светом салон; а может быть, перебегу шоссе, успею и поеду в Москву рядом с нею — и мы еще поговорим.

Ворота парка были заперты, я отыскал раздвинутые прутья и выбрался на дорогу.

Никого на остановке не было.

Не знаю, ясно ли, что, гуляя в парках в семнадцать лет, я тоже никого не замечал? Что теперь точно так же я не существую для тех, кто в серебряных куртках? Но если они приходят на берег реки, то и в дальнейшем время от времени будут обнаруживать себя в пустынных парках, в безнадежных октябрях. Надо ли повторять, что принадлежат они поздней осени

«Как он его спросил? “Почему вам не взять Фила?” По-английски то есть: “Why not to use Phil?” И Майк Резерфорд, гитарист и лучший из них композитор, ответил Питеру Габриэлю: “Это идея!” “That's an idea!” Интересно, у Майка уже тогда была эта его нынешняя борода? Все-таки десять лет прошло. Врешь, тринадцать!» — так оборвал свои мысли Михаил Ровленков, тридцати лет от роду.

Для ясности заметим, что мысли были посвящены английским музыкантам, известнейшей во всем мире группе «Генезис». Само собой, в переводе это означает «сотворение мира», и именно так называется первая книга Ветхого Завета. Этот факт был известен Ровленкову, однако большого значения в системе мышления последнего не имел.

«Генезис» все так же знаменит, как и тринадцать лет назад. Знаменит, и не меньше, но отдельно — Питер Габриэль. В именах звезд по-прежнему слышится волшебная музыка. Может быть, даже не их музыка.

Тринадцать лет назад Ровленков, уже так же беззаветно любивший рок, как и теперь, полагал, что поздно ему становиться музыкантом. Теперь, возвращаясь из Чертанова домой в тряском и промерзшем изнутри автобусе, он знал, что тогда поздно не было, что раньше — тогда — ничто было не поздно.

Он ехал из Чертанова, от друзей, у которых был видеомагнитофон и которые показали Ровленкову запись концерта той самой группы, чье название упоминать в третий раз на одной странице не имеет смысла.

Домой! Святое слово, святое дело. Автобус летел мимо Красного Маяка, Битцы, Зюзина, и за окошком, в протаянной неизвестным любопытным дырке мелькали утопленные в синюю тьму огни домов.

«Кто его протаял, этот иллюминатор? — думал Ровленков. — Какая-нибудь девушка румяная в вязаной шапочке, еще совсем не мерзнущая по молодости лет…» Ровленков заметил, что стал существенно мерзнуть после двадцати эдак пяти лет и, он спрашивал у знакомых, все так тоже.

Жену Ровленкова звали Зоей, дочь — Полиной. Он, Ровленков, возражал против этого имени. Даже кричал какую-то чушь вроде: «Возражаю как отец и как человек! И как гражданин! Зови уж Прасковьей, если так хочется! Мало, что ли, русских имен?!» Но на своем настоять не сумел и от того дня стал отсчитывать свое, как он называл этот процесс про себя, падение. Конечно, никто на свете не согласился бы с Ровленковым насчет падения, и он сам знал, что никто не согласился бы, но «костюму, — и это знал Ровленков, и верил незыблемому правилу, — столько лет, на сколько он выглядит, а человек являет собой то, чем он себя считает».

Давний любитель рока был убежден, что находится под каблуком у своего семейства, убежден был, что несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Проявлялось же унижение всего-навсего в прогулках в овощной магазин, который Ровленков ненавидел за грязь и скверный запах, а также в периодическом выбивании ковров на снегу. Это последнее — дело действительно дурацкое, но решить такую проблему — чего ж проще? Ну, продай ковры, ну, выброси. Подобную вольность Ровленков не допускал даже на словах, хоть и оскорбляли его эстетическое чувство бледно-бурые пятна, остающиеся после выбивания на белом снегу. Не говоря о том, что не пристало инженеру, и неплохому инженеру, даже старшему инженеру, и неплохому; между прочим, программисту, да вообще мужчине не пристало махать какой-то помесью дубины и тросточки на виду у всего двора, выбивая тупейший из возможных ритмов!

— А кому пристало? — спрашивала Зоя. — Женщине?

Ровленков молчал, знал только, что никогда и никто из участников группы «Генезис» не ходит в овощной и не выбивает ковры. «Ты равен тому, кого можешь понять». Сказал это, по мнению Ровленкова, либо Конфуций, либо Магомет, либо Голсуорси, но это неважно, а важно было то, что музыку Ровленков понимал лучше, чем себя самого, а значит был равен «Генезису», но вот тащил же проклятую скатку — тяжелую, колючую пыльную, ворочал ею в лифте, расстилал всю эту, так сказать, роскошь во дворе, ну и так далее.