Михаил Новиков - Природа сенсаций

Есть, наверное, ухари, короли шутки, которые могли бы теперь положить, к примеру, руку на колено Лилы.

Склониться, прошептать:

— Я всегда буду помнить сегодняшний вечер…

Ухарь не проигрывает никогда.

Он получает пощечину, а после, со смехом повествует мужу:

— Знаешь, а я ведь твою-то проверял! Она кремень. Уважаю…

Другой вариант развития событий еще хуже.

Коль скоро Милы нет, я хотел бы уйти.

— Яхта «Марсель» обнаружена покинутой экипажем. Она дрейфовала вблизи аргентинских берегов. Ведутся поиски, но начальник береговой охраны Патагонии заявил, что он расценивает шансы спасателей как один к тысяче…

В кадре — яхта, и видно, что с ней что-то не так. Она несет ауру беды.

Начальник береговой охраны Патагонии — человек, место которого (стул) я никогда не займу. Самый далекий от меня человек на Земле. Я завидую ему, никому больше.

Но, я думаю, мне не прожить бы его жизнь, не выдержать ее. Морская школа в Буэнос-Айресе, идиот капрал, стажировка на авианосце у презрительных американцев… Я не вынес бы.

Надо было привыкнуть терпеть гораздо раньше, чем я привык. (Я еще не привык.)

У меня никогда не было ни прав, ни оснований, ни причин говорить или думать об Автономове плохо. (Поэтому мне по ходу репортажа о трагических гонках хотелось уйти все сильней. То есть нормальный атеистический страх согрешить: если человек не враг тебе, ему гадость делать нельзя. Почему, если он об этом не узнает? Ни по чему, без причин, не потому, что Бог видит — что нельзя.)

Я познакомил тебя с ними: приятно было привести тебя в приличное место. Приятно было прийти в приличное место с красивой девушкой. Таким образом, я дважды самоутверждался: вот какие у меня друзья — говорил я тебе; вот какая у меня подруга — сообщал своим друзьям. Рядом с тобою, как и рядом с ними, я словно стоил больше. Моя жизнь начинала казаться мне проходящей наравне с другими (еще чуть-чуть, еще один подход, и штанга моя…).

Рассказывая о том, что случилось со мною, я начинаю понимать ценность молчания. Я понимаю, что говорить означает лгать.

А ложь — та форма зла, от которой в жизни наподобие моей происходит большинство бед.

Я не столько самоутверждался, приведя тебя в дом, другом которого я был, не столько торжествовал, сколько опасался, что мы все четверо утонем в скуке. Не найдется, о чем говорить. Ящик может подвести — фестиваль народных песен, новости оттуда, новости отсюда, приветы с картофельных полей.

И вы, красивые, сидите, скованные одной цепью, и я сижу, думаю о том, что левый передний амортизатор совсем никуда и надо его менять, а стоит это недешево, то есть надо вечер или два катать по Москве пассажиров, занимаясь чем легко и правый амортизатор угробить. Тут я вспоминаю о тебе: надо катать не пассажиров за пятерки и десятки, а тебя, за любовь.

Слова немногого стоят, и мысли тоже. Потому что я сказал, что думая о передней подвеске, а думал о тебе. Но на самом деле — не думал. Честней всего сказать так: я сидел неподалеку от тебя, на диване. Расковыривать эту фразу на предмет поиска неточностей будет уж только шизофреник.

В тот самый вечер я занял у Автономова пятьдесят рублей, для амортизаторных дел. Широкая бумажка с фиолетовой банковской закорючкой в углу. Не новая.

Но купюра эта мне не понадобилась (у нее была совсем другая роль). Когда мы с тобой вышли из звездного подъезда — я держал тебя за руку, чтоб не утратить контакт, — ты сказала, чтоб я отвез тебя домой.

— Я думал, мы ко мне… — пробормотал я.

— Ну я не могу сегодня, понимаешь?

И вот, в начале одиннадцатого я отъехал от твоего дома (на окраине, плоский, белый, с кем ты там сосуществуешь, не знаю), и мне сразу повезло: я поймал двоих в Домодедово. И обратно привез бородача с парашютной сумкой, набитой какими-то твердыми тяжелыми вещами.

Таким образом, амортизатор я заменил, автономовские полсотни не тронув. Это случилось следующим утром, а днем я поехал к нему на работу, отдавать долг.

Поднялся по мраморным лестницам, среди бегущих красавиц, тебе подобных. В комнатенке с надписью на двери «Кафедра СКРЮ» дама с синими волосами предложила мне подождать.

Минуты шли, я извлек купюру, попросил синеволосую передать ее Автономову.

— Нет, вы подождите, подождите. Сейчас звонок, и уж если он до звонка не появится… — настаивала дама.

Я рассказываю все так подробно, чтоб объяснить, каким образом я нарисовал на пятидесятирублевой бумажке муху.

Вот и объяснил. Я сидел за автономовским столом, вертел в руках деньги… Тут же лежала ручка. Я попробовал — фиолетовая. А крючок на купюре как раз и был — половина мухи — глаз, крыло. И я дорисовал вторую половину. После чего оставил деньги и вышел.