Пьер Гамарра - Капитан Весна

Я снова вижу на выбеленных стенах комнаты деревья, изображенные нашим старым другом Бенжаменом, деревья, переливающиеся разными оттенками и такие живые, что кажется, будто видишь, как дрожит листва.

Я слышу лукавые нотки в голосе тети Марии, распевающей лангедокские песни. И вдруг все окутывается густым туманом. Прошли годы. О многих людях того времени я ничего не знаю. Что сталось с господином Пьером? Как-то ранним утром он внезапно покинул нас. Мы проводили его на люшонский автобус, тот самый перегруженный и тряский автобус, который за несколько недель до этого увез нашего друга Бенжамена. Автобус тронулся и, удаляясь, становился все меньше и меньше, петляя по горной дороге. А мы вернулись в Вирван. Перед нами, сквозь снег и мглу, маячили причудливые очертания Пиренеев.

Время шло. Месяц сменялся месяцем, и когда я хочу восстановить их в памяти один за другим, то могу сделать это почти мгновенно, как школьник, перечисляющий исторические даты. В июне 1941 года гитлеровские полчища внезапно напали на Советский Союз. В декабре японские самолеты разгромили американский флот в Пирл-Харборе, на Гавайских островах. Война охватывала весь мир. Вечером, устроившись под лампой, дядя Сиприен развертывал большую карту Европы, которую раздобыл в Люшоне, и мы следили по ней за передвижением армий. От Болгарии до Норвегии и от Бретани до Сталинграда — везде хозяйничали нацистские войска.

Вести, доходившие до нас из Франции, были неутешительны. Повсюду царили голод и нищета. Немцы отбирали скот, зерно и картофель. В каждой деревне приказывали сдавать старые предметы из меди и свинца.

— Я и пальцем не пошевельну, — во всеуслышание заявлял дядя Сиприен. — Они отбирают у нас все до последней рубахи, до последнего гвоздя в наших сабо. Ах бандиты! Ах грабители!

Моя мать и тетя Мария пытались его утихомирить, просили, чтоб он держал язык за зубами. Нужно быть осторожным. Повсюду только и говорили, что об арестах и казнях. А еще рассказывали о движении Сопротивления. Говорили намеками, осторожно, опасаясь, пожалуй, больше болтунов, чем явных врагов. Большинство честных людей в наших краях придерживались одного мнения: с этим нельзя мириться.

Я снова вспоминаю господина Дорена, учителя из Кастера, который одновременно был и секретарем мэрии в своей и нашей деревне. Вот он склонился над сводками об урожае, которые ему принесли крестьяне. Глаза его хитро блестят за очками.

— Эх, вы, — говорит он, — что вы этим хотите доказать? А вы уверены, что собрали столько зерна? Я вот сомневаюсь. По-моему, урожай был неважный. — Потом, нахмурив брови, насмешливо продолжает: — Сколько коров, говорите вы? А свиней? Да вы хорошенько посчитали? Видно, вы хотите, чтобы их у вас непременно отняли? Уменьшите, пожалуйста, цифры, прошу вас!

Наши крестьяне скоро сообразили, чего хочет от них учитель… На него можно было положиться, он сумеет одурачить захватчиков. В качестве секретаря мэрии господин Дорен свободно разъезжал с места на место, бывал в Люшоне и бродил по горам. Я скоро понял, что его деятельность не ограничивалась преподаванием в школе и подписыванием бумажек, которыми власти заваливали в те годы мэрию.

Однажды вечером, вскоре после отъезда господина Пьера, учитель зашел к нам в дом.

Дело шло к ночи. Мы работали в хлеву, когда вдруг услышали веселый голос господина Дорена — он здоровался с моей матерью и тетей Марией. Послышался привычный стук сабо: гость сбивал у порога снег.

— Ах это вы, господин Дорен?! Очень рад вас видеть, — приветствовал его дядя Сиприен. — Я как раз хотел с вами поговорить… — Дядя Сиприен понизил голос. — Мне хотелось посоветоваться с вами насчет папаши Фога.

— Слушаю вас, — нахмурился учитель.

Дядя Сиприен в нескольких словах рассказал о том, что узнал от господина Пьера: папаша Фога занимался тем, что за большое вознаграждение проводил беженцев через границу.

— Это мне не по душе, — сказал господин Дорен. — Я и так подозревал его, но старый скряга очень осторожен… Все это очень неприятно. Такому человеку нельзя доверять… Он всегда готов услужить тому, кто больше заплатит…

— Я-то скажу ему несколько теплых слов! — воскликнул дядя Сиприен.

— Не надо, Сиприен, ничего ему не говорите, — попросил учитель. — Предоставьте это мне. Я берусь поговорить с ним, а при случае и припугнуть. — И учитель прищелкнул языком. А это означало, что он озабочен. — То, что вы сообщили, крайне неприятно, — повторил он. — Прямо сказать — возмутительно.