Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

– Да, он уже настоящий мужчина, – подтвердил отец, когда я вернулся в квартиру. Моя мать Йокиме все еще хотела видеть во мне дитя. Протянув руку, она улыбнулась и сказала:

– Спросил Косой у Патрикеевны где лежит мяука [1] Загадка, приводимая Пилипасом Руйгисом, перефразирована К. Донелайтисом в поэме «Времена года» (1765–1775; опубликована Л. Резой в 1818 г. (рус. пер. Д. Бродского, 1946). Здесь и далее примеч. пер. .

Но меня эта ребячья загадка не рассмешила, и она сама, настроив серьезную мину, закончила:

– Под лохматой елки лапой.

Потом минуты три молча меня рассматривала.

Нас было трое на кухне. Упаси бог, я не хочу, чтобы время двинулось вспять, но в эту минуту у меня в голове отчетливо всплыло тоскливое воспоминание о том четвертом, которого не хватало. Я заплакал. Треньканье упавшей на глиняный пол спицы отца. Жирная похлебка, лениво ворчащая в кастрюле. Алые отблески пламени на накрахмаленном фартуке матери. Застрявшая между двойными стеклами окна муха, спящая или засохшая. Тихий шорох в коробочке, где зимуют шелковичные черви. Моя мать, лицо сияет, в руке поднятая к губам ложка похлебки – попробовать. Скрип распахнутой сквозняком двери чулана. Голос отца:

– Не плачь. Мы – Мейжисы. Ты – мужчина. Нам негоже плакать. Мы с твоей матерью… мы тоже тоскуем по прошлому, по тем счастливым дням, когда мы были вместе. Но слезами тут не поможешь, Криступас. Плач нам не помощник.

О да!

Голос матери:

– Оставь его, Сципионас. Пусть он сам убедится. Он уже не мальчик. Сам увидит.

О да! Я вижу.

Вижу высокую траву, едва колышущуюся на ветру, ульи, белые облака, тутовые деревья, яблони, груши, чуть дальше – вишни, еще дальше – яровые и лошадь со стреноженными передними ногами, нехотя ковыляющую к хлебам. Голос отца:

– Криступас! С завтрашнего дня, будь добр, крутись где-нибудь в саду, чтобы при надобности мог быстро оказаться у пчел. Ты знаешь, как тут важна прыть.

Я понял, что дед Венцловас готовится умереть… Посмотрел на отца, отец на меня. Мы поняли друг друга: я – что дед собирается уйти и что сердце отца от этого сжимается, как хилое тельце жаворонка в горсти, и едва не разрывается на части, он – что я понимаю его чувства. Страдали мы оба, но скрывали это. Мы – Мейжисы. Дед, отец и я. Мне вспоминается еще один случай. Три года назад, то есть в шестьдесят третьем, во время войны, мы каждый день ожидали повстанцев, слышали, что они мимо нас пойдут в Пруссию. Мне было велено сидеть на крыше и вглядываться в даль, авось увижу подступающие отряды. С утра до сумерек я куковал там, прислонившись спиной к печной трубе, поджариваясь на солнце, обозревая волнующуюся, трепещущую равнину, пока не начинала кружиться голова и все белое не становилось черным. Завидев армию повстанцев, я должен был кричать и махать руками: ведь они могли пройти мимо, не заглянув в нашу усадьбу. Мы во всем следовали указаниям деда. Он наготовил всяческих кушаний – караваев хлеба, окороков, сала, колбас – и хотел передать их сражающимся крестьянам. Но они все не шли и не шли, а я все сидел на крыше, играл на тутовой свистульке, чтобы не было так скучно, солнце трудилось в поте лица, я открыл глаза и увидел себя лежащим в траве, под сенью вишни, на лбу у меня было мокрое полотенце, а рядом стояли отец и дед с встревоженными лицами.

– Слава богу, – сказал отец, увидев, что я открыл глаза. – Мы думали, тебе хуже. – Зрачки его синих глаз то суживались, то расширялись, как у рыси, и я понял, что он сердится на меня.

– Никак сверзился, – пытался объясниться, приподнявшись на локте. – Не успел оглянуться, как голова закружилась. Я не нарочно, отец.

Но отец сердился не на меня, а на деда. Дед ворчал:

– Не будет из Криступоньки ремесленника. Жидка его башка на крыше сидеть. А там ведь и рубанком и топором помахать надо.

– Легко тебе, – произнес отец, и я понял, что он едва сдерживает себя. – Легко тебе говорить. Мальцу девять лет, с рассвета до сумерек высиживает наверху, солнцем паленный, ливнем моченный.

– Не было ливня, Сципионас. Не выдумывай, – буркнул дед.

– И на том спасибо, – сказал отец. – Лежал бы сейчас с горящими легкими. Ладно, – добавил он, – больше не позволю ребенку туда лазить. Делайте, что хотите.

– А повстанцы? – спросил дед.

– Повстанцы? А что мне до них? Я ради трех моргов [2] Морг (от нем . Morgen – утро) в Великом княжестве Литовском был равен 0,71 га; в Панямуне, с 1819 г. кульмский морг – 0,56 гa. земли, ими обещанных, коли победят, жертвовать сыном не стану. Нам что, земли не хватает?