Александр Кулешов - Белый ветер

— Какой совет?

— А ты, конечно, не понял? Тогда разъясняю: он посоветовал семь раз отмерить — один отрезать.

— И что это значит?

— Это значит, что не следует спешить, пока по-настоящему не проверишь свои чувства.

— Куда не спешить? Кого проверять? — взъерошился Левашов.

— С выводами не спешить. — Наташа сделала рукой неторопливый жест. — И себя надо дотошнее проверять… Он мудрый человек, ваш полковник.

Потом разыграли лотерею, в которой Наташа выиграла плюшевого медвежонка, Цуриков — губную помаду, Розанов — женский фартучек, а Левашов — книгу «Бег ради жизни» Гилмора.

— Ради жизни — понятно, — прокомментировал его выигрыш Цуриков, — а вот какой бег: от кого-нибудь или за кем-нибудь — надо разобраться. — И он выразительно посмотрел на Наташу.

Но его плоская шутка осталась без внимания, никто не улыбнулся.

Праздник подходил к концу. Зал опустел, на полу пестрым снегом грудилось конфетти, цветной паутиной протянулись меж столами нити серпантина.

Ошалевшие музыканты упаковывали инструменты, а официантки притворно-осуждающе покачивали головой, извлекая из углов запретные бутылки из-под шампанского.

Не дождавшись Наташи, которая ушла переодеваться, Цуриков, Розанов и их спутницы распрощались с Левашовым.

Пожимая руку, каждый из друзей счел долгом шепнуть ему на прощание.

— Всех обскакал, брат, завидую тебе белой завистью, — сказал Цуриков.

— Рад за тебя, Юра, тебе действительно повезло, — честно сказал Розанов.

Левашов давно оделся и топтался у выхода, когда наконец появилась Наташа в своей меховой шубке, с сумкой в руке. От ее сверкающей красоты мало что осталось. Она, наверное, устала, под глазами залегли тени, роскошные волосы скрывал пуховый платок.

— Пойдем пешком, — предложила она.

— Пойдем, — обрадовался Левашов.

Они вышли в ночь. На дворе все изменилось. Сухой, колючий мороз сменился мягким, ласковым снегом, который медленным, торжественным хороводом спускался с черного неба. Кругом покоилась тишина, в домах еще горели огни, и было бесконечно хорошо идти ночными безмолвными улицами сквозь это бесшумное белое кружение.

— Знаешь, — Левашов с нежностью глядел на свою подругу, — ты была сегодня такой красивой, самой-самой красивой! Даже полковник об этом сказал, помнишь?

— А разве это важно? — спросила Наташа, не отрывая взгляда от белого танцующего тумана.

— Конечно! — воскликнул он. — Наш батя комплиментами не разбрасывается, уж будь уверена!

— Я не о том, — поморщилась Наташа. — Разве так важно, что я красивая?

— Ну… это же хорошо… то есть для меня-то безразлично… но вообще… — Он совсем запутался в словах.

Она остановилась и повернула к нему залепленное снежинками влажное лицо:

— Тебе в самом деле безразлично?

Вот черт! Что сказать: безразлично, не безразлично? Как лучше? И по правде как? Если б была она кривой, хромой, горбатой, любил бы он ее тогда? Ну чего она пристала? Наконец он сказал откровенно:

— Не знаю, Наташа. Правда, не знаю. Не так просто ответить. Приятно, конечно, что красивая, но не это главное, наверное. Вначале это было важным, а теперь нет. Теперь какая б ни была, для меня ты — самая лучшая. Я тебя все равно люблю…

Заветное слово было сказано в первый раз. До сих пор оно только подразумевалось во взглядах, жестах, поцелуях. И то, что произнесено оно было не в пылу бурного объяснения, а во время спокойного, казалось бы, случайного разговора, только укрепило их близость.

Наташа поднялась на цыпочки, закинула руки ему на плечи и поцеловала. Ей мешала сумка. Эту тяжелую, неудобную сумку она все время перекладывала из одной руки в другую, пыталась приспособить под мышкой. А Левашов ничего не замечал, не догадывался взять ее у Наташи. И сейчас эта дурацкая сумка упиралась ему в спину и мешала ей обнять его как следует. В конце концов Наташа разжала пальцы, и сумка полетела на землю. Он дернулся было, чтоб поднять, но она только крепче прижалась к его губам, не выпуская из своих рук…

Когда дошли до «их» скамейки, уже было светло. Наташа озабоченно взглянула на свои старенькие часики.

— Времени совсем мало осталось, у них ведь спектакль сегодня.

— Какой спектакль, у кого? — не понял Левашов.

— В гортеатре…

— Ну и что?

— Надо же платье вернуть, а там еще работы пропасть…

— Платье?..

— Ну что ты такой непонятливый, — она с укором посмотрела на него. — Ты что же думаешь, это мое платье? И туфли? Я их в театре взяла, контрабандой, у меня там костюмерша знакомая. Это реквизит одного спектакля — два дня по себе платье подгоняла. Теперь надо вернуть ему прежний вид.