Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ты видал таких?

— Еще бы! Их много. Только сразу не узнаешь. Они такие, сначала не подойдешь — строгие. Так глядят — сказать ничего нельзя. А потом ничего, обойдутся.

— Так это — «Сашки-канашки»?

— Да ведь что! Конечно, при вас они не станут. А вот Шурка говорит: «Хорошенькие — они все канашки. Только притворяются серьезными».

— Ну, Ленька, что-то ты завираешься. Ты же молодой человек, так про всех — нельзя же. Вот ты жениться будешь — что ж, «канашку» выберешь?

— Да, а что? — удивился Ленька.

— Постой, у тебя ведь две сестры. Что же они, разве «канашки»?

— Младшая-то, Анка, ух ты! Вот она пляшет: в театрах насмотрелась. Деньги любит до чего. Она умная: у ней деньги есть. Она копит. А старшая меня ругает. «Отчего, — говорит, — ты в приказчики не идешь? Человеком бы вышел, а то что?» Она-то не «канашка»; она — некрасивая…

— Ну как же, Ленька! Ты же видел жену доктора, учителя жену, соседа инспектора? Мать же твоя не была «канашка»?!

— Да чего ж… — медленно отвечает Ленька, — те детные, совсем другие…

— Ну ладно, — говорю я. — Как же у нас керосину-то нет?

— Да вот, дождик пройдет, я схожу поближе, к Глускову. У него займу. Ваши старые сапоги надену, а то у меня козловые — новые, их жалко.

Вижу в окно: Ленька взял мой большой зонтик, вышел на крыльцо, остановился, посмотрел кверху и сердито что-то крикнул.

Вдруг я вспомнил Крым… Там внизу, у моего дома, была татарская кофейня у самого моря. Там всегда «околачивался» околоточный Романков. Когда волна с шумом ударяла о берег, Романков кричал: «Молчать!» Я ему и сказал: «Не слушается волна-то, дура». Он сморщил брови, сердито посмотрел на меня и ушел из кофейни.

Уже смерклось. А дождь все бьет по стеклам окна. На столе горит лампа. У тахты растянулась моя собака — пойнтер Польтрон. Спит. Слышу: на кухню кто-то пришел. Входит Ленька и говорит:

— Константин-рыбак пришел. Рыбу принес. Может, говорит, возьмете.

Обрадовался я рыбаку Константину.

— Зови его сюда, — говорю Леньке.

Константин-рыбак — низенького роста, лохматый, сгорбленный старик. Вошел, в корзинке у него рыба. Налимы и лини.

— Сейчас из яза достал, — говорит Константин. — Промок больно. Вот рыбе-то все одно: в воде живет, а вот дождь садит, беда.

— Садись, Константин, чай пить. Я тебе рюмку согреться сейчас.

Рыбак снял кацавейку.

— Что ж, — говорю я, — у тебя ноги-то мокрые, лапти. Снимай их, погрей вот у печки.

— Э-э, чего, — отвечает рыбак, — дело привычное. Я завсегда — при воде. Вот и лед когда идет, бывает, упадешь в воду — их, холодно! Ничего. Выпьешь это самое, пользительно. Бог милует, не хворал никады.

Налил я ему чаю с коньяком. Говорю:

— Один ведь ты живешь, Константин, в избушке?

— Да, один. Видал ведь ты мою лачугу. Окно одно. Печка. Ну, тепло. Хорошо живу один. Ну, и поговоришь сам с собой. То это вспомнишь, что сделал, — спросишь себя. Ну и поругаешь — а то и похвалишь. Я хорошо живу: балую себя. Рыбки продашь — деньги. Ну, и купишь то-сё… Чай, в посту завсегда сахар постный у меня. Пеклеванный. Баранки. Соленая рыбка. Я своей-то ловли не ем. Колбаска, ситный. Свинина. Готовлю себе сам. Все справлю. На стол скатерть чистую кладу. Ну, бывает, прохожего странника зову, народ, который обеднял. Зову прохожего, но посмотрю какой. А то боязно, убьет. Странники тоже бывают разные: спать у себя не оставляю, дам пятачок. И так я много от них понаслухал, что надо. Рад, что один живу. Что в жизни есть — беда!

— Ты ведь был женат или нет? — спросил я.

— Да вот, послухай. Значит, из Заозерья сосватал. Вдова, у ей — дочь. За дочь сватал. Она высокая такая. Закрымши платком ходит, все вниз глядит. Кра-а-а-си-вая. У нас-то тогда дом был, хорошая изба. Сирота я: померли отец и мать холерой. А дом сгорел. Ну вот, значит, — повенчали. У ее матери в Заозерье — гости. А у меня и родных нет. Поехали с ней, значит, из Заозерья ко мне. Едем. Она мне и говорит дорогой. «Константин, — говорит, — что-то мне не можется. Моркотно. У сердца сосет. Пусти меня, сделай милость, к матери. Не можется. Пусти, я потом к тебе приду…» Вижу, она — не в себе, не можется ей: бледная. «Ладно, чего ж. Я довезу тебя». Поворачиваю лошадь. Она говорит: «Постой. Неладно скажут, вернемся ежель. Острамят. Нет. Я тихонько приду, чтоб не видали. Приду к матери, не можется мне». Ну, через день я поехал проведать ее. На сердце жалость была. А она и не приходила к матери. И куда делась, и невесть. Искали, искали, нет нигде. Прошло три месяца, ни слуху ни духу о ней. Это вот на Ремже. Знаешь ли это место? Мостик старый там, у соснячка, место — глухое. Чащура. Ямы глубокие в речке. Я это сеть перекинул и иду на ночь сторожить. Кажет, когда рыба зайдет: шест у мотни качает. Шест-то белый, видать в ночи. Стемнело. Я в стороне тепленку в соснячке вздул да котелок поставил, чаю заварил. Пью чай и слышу, что вроде кто-то у моста шепчет. Да так жалостно: «Пошто, пошто сердце все изныло?..» И плачет. Потом говорит: «Проклят, проклят час мой! Любовный свет проклят!»