Александр Зеленов - Призвание

— Что вам еще мешает в работе?

В настоящее время, сказал Лубков, в артели идет перестройка. Они ведь сначала писали все больше сказки, песни, былины, разные бытовые, любовные сценки — парочки, хороводы, гулянки, тройки, охоты всяких сортов. А теперь мастера переходят на современные темы, осваивают новые производства и материалы — фреску, керамику, полотно, должны подойти вплотную к скульптуре. Но для этого необходимы книги, газеты, журналы со снимками новостроек. А сейчас мастера высасывают все из пальца или берут откуда кто сможет — срисовывают с газет, из календарей, нередко из очень плохих источников…

— А еще бы нам лучше — увидеть новые стройки, фабрики, домны, турбины, электростанции эти своими глазами, чтобы правильно изобразить, — добавил Кутырин. — Необходимы экскурсии, командировки, а денег для этого нам не дают…

— Ну, что касается литературы, это все можно поправить, — сказал хозяин и попросил гостей подождать.

Вызвал секретаря, поговорил с ним вполголоса. Спустя какое-то время в кабинет к нему внесли высокую стопу журналов и книг. Это оказались книги по искусству, журналы «Наши достижения», «СССР на стройке» — с множеством фотографий, а также другие, в их числе «Огонек».

Хозяин принялся одаривать ими гостей:

— Возьмите! Тут по искусству все больше, вам пригодятся. Я ведь многое собираю, не только книги и статуэтки. Гравюры, старинные миниатюры, фарфор дарю в музеи, в картинные галереи, в библиотеки…

Вспомнил письмо, которое он посылал какое-то время назад президенту Академии художественных наук, советуя в этом письме собрать в одном музее иконы их, таличан, сработанные в мастерских у хозяев, и сопоставить ремесленные эти поделки с работами их современными.

— Собрать — и показывать экскурсантам ремесло ваше прежнее, иконописное, и современное ваше искусство… Знаете, как бы оно впечатляло! Такая вот выставка говорила бы о глубоком символическом значении уродства, побежденного красотой свободного творчества…

Заметив, что Доляков нет-нет да и зыркнет глазами на стену, на мадонну с младенцем, спросил, улыбаясь в усы:

— Нравится?

Тот закивал торопливо досиня выбритой головой и спросил, кто художник.

— Это «Мадонна Литта» великого Леонардо. Не оригинал, конечно, а копия. А сделал ее с оригинала ваш таличанин, Норин, только не Павел, а брат его, Александр.

— Чистая работа! — проговорил Доляков восхищенно, что означало в устах его величайшую похвалу.

Алексей Максимович рассказал, как в минувшем году, когда еще жил на Малой Никитской, он посетил братьев Нориных, их земляков. Обитали они на Арбате, на чердаке пятиэтажного дома, где была у них мастерская. Еле до них добрался, до того там крута, неудобна лестница. Сказал, что когда-то по шестьдесят верст за день делал, а тут вот на лестницу еле взобрался, да и то с посторонней помощью. Восхищался этюдами Павла к огромной, задуманной им картине, что-то вроде «Явления Христа народу» художника Иванова. Художник хотел назвать ее «Реквием», он же советовал лучше назвать «Уходящая Русь»…

— Прошли к Александру, в его половину, а у того на мольберте стояла вот эта самая копия. Я был в восторге: ну до чего же анафемски здорово!.. Говорю Александру: продайте, я хорошо заплачу! А он — ни в какую, уперся: «Вещь непродажная…» Уговаривать долго пришлось. Потом — уступил, — закончил Горький, довольный.

Сказал, что вскоре же он пригласил обоих братьев в Италию, где Павел и написал с него известный его портрет. Жил он там не в самом Сорренто, а в Каподи-Сорренто, на два километра южнее, в небольшом двухэтажном доме, из которого открывался — с балкона — чудесный вид на Везувий, на Неаполитанский залив. Все было это прекрасно, торжественно, а особенно вечером, при заходе солнца…

— Вот он, тот вид, рядом с «Мадонной». Но это уж Павел Дмитриевич постарался, и мне преподнес в подарок… Какие они отличные люди! Я просто не устаю восхищаться, насколько оба талантливы.

Поправив сползавший пиджак на угловатых плечах, продолжал:

— Я как-то подсел там, в Сорренто, к Павлу Дмитриевичу и говорю: «А знаете что, напишите-ка с меня портрет…» Он испугался: «Алексей Максимович, я никогда не писал портретов, боюсь, отниму у вас дорогое время, замучаю вас и из этого ничего не выйдет». А я: «Ничего, попробуйте!.. Зато, если выйдет, вернетесь домой с портретом Горького, и это может послужить оправданием вашей поездки за границу».

Горький вынул из мундштука окурок и зарядил мундштук снова. («Как много он курит, — подумал Лубков. — А ведь, говорят, туберкулезом долго болел, врачи нашли у него особое расширение сердца…»)