Александр Зеленов - Призвание

Почему-то именно в этот его, Кузьмы Лубкова, приезд в столице особенно заинтересовались его прежними связями, подробно расспрашивали о прежнем начальстве, с которым он вел дела, подозрительный интерес проявляли к истории пятилетней давности, когда у него на станции был похищен ящик с лаковыми изделиями, предназначенными для Торгсина, — шестьдесят восемь коробок, готовых, расписанных мастерами, с фамилиями и датами, маркированных, общей стоимостью больше пяти с половиной тысяч рублей.

Он тут же тогда подал в ГПУ на розыск и написал заявление в Москву и в артель. Украденные изделия не нашли, списали в убытки, все было давно забыто. Но почему же сейчас опять возникает этот вопрос? Но нет, он, председатель, чист перед ними и чист перед собственной совестью.

В чем же тогда причина его беспокойства?

За годы существования артели много разных и всяких перебывало у них в селе. Журналисты, ученые и писатели, искусствоведы, художники, режиссеры, туристы, дельцы и прочие гости, как заграничные, так и свои. Хвалили и восхищались, превозносили, ругали, устраивали дискуссии. Пытались нагреть даже руки или поднимали вокруг их искусства возню…

Много всяких перебывало, но почему-то особенный след оставил один. Он прибыл в село вальяжный, в полувоенном френче и фуражке, в новеньких желтых крагах, с усиками-соплями под крупным породистым носом и с желтым скрипучим портфелем в руке. Чисто, до лоска пробритая кожа, атласистая, холеная. Представился кратко: «Товарищ Биннер. Из центра». Днями сидел у них в мастерских, в бухгалтерии, листал платежные ведомости. Потом ходил по домам мастеров, с удовольствием кушал крестьянские жирные щи со свининой, домашние пироги. Не отказывался и выпить, но только — «ни-ни, не больше трох румок», потому как находится при исполнении… Охотно делился он с мастерами столичными новостями и сплетнями, порою таинственно замолкая на полуслове, давая понять, мол, известно ему много больше того, что он может сказать, и что речь тут идет о предметах слишком значительных. И они, мастера, открывались ему как на духу, рассказывая о наболевшем…

А вскоре в одном из столичных журналов появилась большая статья, где он их называл, мастеров, пособниками классового врага, а живопись их — выражением воззрений кулацких слоев деревни. Он называл их искусство отдушиной для классово чуждой идеологии. Вменялось также в вину мастерам, что они не вступили в колхоз…

Время было тоже тогда суровое, шла коллективизация, и оказаться вдруг в стане классового врага им, мастерам, никак не светило.

Откуда все это, как, почему? А ведь как трудно складывалась артель! Как мучились, как бедовали они, осваивая новое производство! Артель даже места себе не имела, ютилась в холодном и тесном сарайчике. А сколько было хлопот с правовым оформлением артели! А с освоением лаков! Артель их никто не хотел признавать ни в уезде и ни в губернии. Просто не верили им, бывшим иконописцам, думали, что артель создают фиктивную, для писания икон. «A-а, богомазы! Какие из вас художники? Будете снова мазать богородиц своих да Никол…» И только успех, успех небывалый помог сдвинуть с места дела артели. Совнарком выделил средства на приобретение зданий под мастерские, под школу, на обучение будущих мастеров. То были годы расцвета, триумфа их искусства. И когда их признали, когда их искусство стало явлением, с которым нельзя не считаться, оно породило дискуссии, споры, журнальные битвы. Одних оно восхищало, но были такие, кто усмотрел в их искусстве искусство «не наше», «не пролетарское», «классово чуждое». И вот эти последние, обвиняя их, талицких мастеров, во всех смертных грехах, пытаются до сих пор столкнуть их искусство с правильного пути, дать ему направление не только не свойственное, но разрушающее его, лишающее его самого главного, что принесло ему мировую славу. И он, Лубков, возражал против этого, отстаивал до последней возможности. И будет отстаивать впредь.

Ведь как они, таличане, упорно искали свой стиль, свою манеру письма! Искали вслепую, ощупкой. И если бы не профессор Бокшанский, который направил их, мастеров, на истинный путь, кто знает, как бы у них все получилось…

Много, конечно, для них, для артели, сделал Норин Андрей, их земляк, даровитый художник. Но самое главное сделал Бокшанский, тоже ихний земляк, таличанин. В те годы, в начале двадцатых, был он просто искусствоведом, еще никому не известным, незнаемым. Служил в Москве, в знаменитой той галерее, что находилась в Лаврушинском переулке, и был частым гостем в другом переулке, Леонтьевском, в котором располагался Кустарный музей.