Александр Зеленов - Призвание

Прошло сорок лет. Тем, кем когда-то мечтал он стать, он не стал, а стал он другим. Но другим по профессии лишь, а не по характеру. Он и сейчас жил все той же горячей верой в Добро, Красоту, Справедливость, мечтой о своем особом предназначении. Все они молодыми верили в силу добра и правды, силу как бы автоматическую. Стоит лишь говорить только правду, поступать справедливо и честно — и все тогда будет прекрасно, все будет вершиться само собой…

Они свято верили в то, что перед ними открыты все двери, все пути и дороги, что у них — все возможности совершенствоваться. Каким же прекрасным казалось сейчас то время, подернутое голубою дымкой воспоминаний! Страна набирала силу, жить становилось все лучше, они были молоды, полны надежд. Правда, и в те времена уже доносился с границ гром надвигавшейся новой грозы, но, как считали они, он непосредственно их не касался. Родину защищать — для этого существует Красная Армия, непобедимая и могучая. У них же призвание свое, особенное. И все они жили горячей верой в это свое призвание, мечтами о завтрашнем дне.

Раз в месяц ходили с военруком за село стрелять из мелкашки в фашиста в зеленой каске. При крике военрука «Воздух!» дурашливо рассыпались вокруг, считая все это только веселой забавой, игрою, не веря всерьез и не подозревая даже, как скоро самим им придется стрелять уже в настоящих фашистов, ползти по-пластунски по грязи и лужам, прятаться и окапываться от настоящих пуль, снарядов и бомб…

Как же они были молоды, легковерны, неопытны, как упрощенно смотрели на жизнь!

Оказалось, что, и победив в той жестокой и страшной войне, Правду, Добро, Красоту, Справедливость надо было отстаивать. За них приходилось драться, и драться жестоко. И мужества надобно было не меньше, а порой даже больше, потому что мужество это было особого рода, иное, чем на войне. На фронте оно, это мужество, было хоть и опасней, но и понятнее, проще. Там они твердо знали, против кого и за что воевали, кто был их непосредственный враг. Здесь же враг выступал часто в облике друга, начальника, руководителя, заявлявшего принародно, что он радеет об общем благе, на самом же деле, прикрываясь бетонной стеной демагогии, лозунговщины, «требований момента», стремившегося только к тому, чтоб дорваться до жизненных благ, до чинов, до власти, до денег и, не считаясь ни с чем, любыми путями добиться признания и славы. И надобно было ума разобраться, где истинное призвание и убеждения, а где — только видимость таковых, на деле же карьеризм, чинодральство, угодничество, ловко прикрытое демагогией. И главное, надобно было мужество, чтобы сказать об этом не шепотком, не втихую, не за углом, а в полный голос, открыто.

И он набивал себе шишки, расплачивался, порою жестоко, за эту свою приверженность к правде, как бы горька для кого-то она ни была.

Но жить становилось ему не легче. И стало особенно тяжело, когда появилась двойная мораль, одна — для себя, другая — для публики, для трибуны, когда в отношения людские стал внедряться все глубже принцип «ты мне — я тебе», распускаясь махровым цветом и в сфере искусства, проявляясь в фальшивой и лицемерной дружбе, в делячестве, в поисках связей и покровительств, в погоне за мафиозными должностями, за славой, успехом, когда все стало зависеть больше и больше от этих связей, от положения, постов и чинов, от конъюнктуры, от выгоды. Становились все более атавизмом самые человечные качества, чувства — дружба, честность, порядочность, искренность, их вытесняли делячество, скепсис, расчет и откровенный, наглый цинизм. Появился спрос на людей угодных, удобных во всех отношениях. Со временем даже и оставаться порядочным, честным сделалось вроде как донкихотством, смешным и нелепым подвигом. В самом деле, кому это нужно, во имя чего?.. И начинали глодать сомнения: куда мы идем?.. А может, оно так и надо — жить для себя? Рви, хватай, наслаждайся, произноси лицемерные речи, тем более что примеры такие подаются и сверху… Может, он просто чего-то недопонимает, и надобно жить как все прочие?..

Но все в нем решительно восставало против такого. Разве же он не из того поколения, которое добывало победу, из которого возвратились, остались живыми лишь трое из каждых ста человек?! И ему ли, одному из тех трех уцелевших, начинать свою жизнь по-шкурнически, по-делячески, изменять своим мертвым сверстникам, памяти их? Изменить в этой жизни всему, без чего он не мыслил жизни, что для него было самым святым?..

Человеком он слыл беспокойным, с которым каши не сваришь, и потому ни на какие ответственные посты начальство не выдвигало его, милостями не баловало, так что послевоенная его жизнь складывалась нелегко и непросто.