Александр Зеленов - Призвание

Вечером накануне Гапоненко собирал еще раз профком. Обсуждали Зарубина. Тот отбивался как только мог, а придя в общежитие, рассказал обо всем ему, Алексею. Обсуждения снова не получилось, и заседание перенесли на сегодня. Вот почему Алексей с нетерпением ждал, когда же появится Сашка, — хотелось скорее узнать, чем все закончится. Уже ребята успели сходить в столовую пообедать, вернулись, но ни Слипчук, председатель профкома, ни Долотов, бывший членом профкома, до сих пор не показывались.

Первым принес известие Филичев. Плохо скрывая радость (Сашка частенько его донимал), Ильюшечка сообщил, что Зарубина исключили и есть уж приказ.

Все сразу окружили его, выпытывая, за что, какая формулировка, но Ильюшечка сам, оказалось, не видел приказа, а только слышал о нем от других.

Невдолге за Ильюшечкой появились Слипчук и Долотов, оба строгие, с отрешенными лицами. Гошка с желтым своим портфелем и в хромовых сапогах тотчас юркнул в свой закуток и затаился, видимо не желая давать объяснений. Долотов же, пройдя к своей койке, на вопросы ребят туманно ответил, что, мол, наконец-то Зарубин добился, чего так хотел…

Уже стемнело, когда появился Зарубин, весь вымокший, грязный, с лицом воспаленным и серым после бессонных ночей. Молча скинул тужурку, снял сапоги и лег, отвернувшись к стене.

Понимая его состояние, ребята не лезли с расспросами. Один только Еввин, чуть выждав, поднялся с постели и молча направился к Сашкиной койке. Подсел, положил на плечо лежавшему Сашке руку, позвал негромко:

— Сашок!..

Зарубин не шевельнулся. Лежал, зарывшись в подушку лицом.

— Сашок, повернись на минуту! — Еввин потряс его за плечо.

Зарубин вывернул на него воспаленные после бессонной ночи глаза:

— Ну чего ты?!

— Поговорить бы надо… Как там кончилось все? Расскажи.

— Завтра об этом! — буркнул тот отчужденно и снова зарылся лицом в подушку.

Еввин растерянно поглядел на него и молча отправился на свою койку.

Он был не в силах заснуть вот уж вторую ночь. Лежал, уставив глаза в невидимый потолок и слушая храпы и сонное бормотание ребят, снова и снова принимался перебирать в памяти все, что случилось за эти последние дни, пытаясь найти истинную причину того, что с ним приключилось.

Вчера был Гапоненкой снова созван профком, снова его вызывали на заседание.

Перед тем как отправиться Сашке, Еввин проинструктировал друга, как ему там держаться и что говорить.

Открывал заседание Слипчук, но вожжи, по давней привычке, сразу же взял в свои руки директор.

Тогда Сашка встал и сказал: поскольку он сам, Зарубин, пока что является членом профкома, никто его из состава профкома не выводил, он возражает против такого порядка. Профком должен вести председатель, а не директор. Если ж дирекция хочет, чтобы профком рассмотрел на своем заседании какой-то вопрос, пусть сначала она внесет на рассмотрение официальное представление, письменное, иначе решение не будет иметь законной силы.

Это его предложение вызвало замешательство. Члены профкома в правах своих разбирались нешибко, привыкли, чтобы профкомом руководил директор. Заседание перенесли на субботу, и вот сегодня Гапоненко подготовил это свое представление — проект приказа об исключении студента третьего курса Зарубина.

Теперь перед Сашкой стоял другой человек, не тот, что недавно пытался его уговаривать. Перед ним был противник, противник жестокий и беспощадный. Он обвинял его в злостном, умышленном хулиганстве, поступок его со стенной газетой расценивал как злостную хулиганскую выходку, обвинял в анархизме, в третировании и оскорблении товарищей и заявил под конец, что он, Зарубин, льет воду на мельницу классового врага.

Перебивая его, Слипчук поспешил заявить, что Зарубин давно уж находится под влиянием Еввина, а каждому из присутствующих известно, кто такой этот Еввин… Долотов же добавил, что Зарубин ведет себя так потому, что он начитался Писарева. Причем он читает не просто сам, а собирает ребят и при них восхищается вслух, как блестяще тот пишет… Его поддержал Немочилов, студент со второго курса, сказал, что видел он у Зарубина еще и томик Есенина.

Он опять отбивался как только мог, пока Гапоненко, снова взяв слово, не квалифицировал все его действия и поступки как явно вредительские, враждебные, а под конец заявил, что это — левацкий загиб и троцкизм.

При этих словах Гапоненки все у него внутри поднялось, закипело, кровь горячей волной ударила в голову. Плохо помня себя, чувствуя только, как смертельно его оскорбили, он выбежал вон и, не зная, куда подеваться от невыносимой обиды, сунулся в первый попавшийся закуток, где уборщица оставляла свои принадлежности — ведра, щетки и всякие тряпки. Стоял и трясся всем телом, кусая до крови губы, чтобы не разреветься, не в состоянии унять колотившую тело нервную дрожь.