Борис Изюмский: Девять лет

— Я тебя съем!

Малыш, ни секунды не колеблясь, присел точь-в-точь как Лешка, глядя на нее из-под очень широкого козырька фуражки, убежденно ответил:

— Нет, я тебя съем.

Лешка одобрила:

— Молодец! Не теряйся! — и побежала дальше.

Мать посмотрела на нее укоризненно поверх очков.

— Ты что ж, опять позавтракаешь кое-как? Вставала б на полчаса раньше.

…Правду сказать, вставать рано Лешке было очень трудно. Поспать она, ой, как любила! Стоило ей только прикоснуться щекой к подушке, как они вместе проваливались во тьму. Потом хоть из пушек стреляй над ухом — Лешка отоспит положенные ей часы. Недавно она купила будильник и, как только по утрам он начинал противно трещать, вскакивала, несколько секунд стояла возле постели, покачиваясь, с закрытыми глазами. Наконец накидывала халат и бежала умываться.

С красными босоножками у нее были особые отношения — незатухающей вражды.

Их приходилось чинить каждый вечер, на железном листе у печки приколачивать то набойки, то ремешки, и утром босоножки с притворным покорством ждали ее.

Но вот и улица и поток спешащих на работу.

Хорошо встать вот так ранехонько, и пройтись по свежему воздуху, и почувствовать себя частицей этого потока. Путь лежит мимо деревянного забора городского парка с густыми зарослями маслин, мимо коттеджей под черепицей, мимо подсолнухов, подвязанных, как при флюсе, платками — чтобы воробьи не выклевали семечки, — мимо дома паркетчика Самсоныча, старинного папиного знакомого, который тоже был в партизанском отряде.

Самсоныч с порога машет Лешке рукой:

— Привет рабочему классу!

А «рабочий класс» в комбинезоне, независимо помахивая черным чемоданчиком, отстукивая каблуками босоножек, идет и идет себе к заводу.

Утренняя степь прохладна и нежна. Иней лег на полынь, на красноватые листья чабреца. Все чаще попадаются Лешке девчата из бригады.

С Верой они встретились у заводской проходной. Обнялись, на мгновение прижались щеками друг к другу, немного постояли — время разрешало. Лешка простить себе не могла, что не уследила за Верой и та познакомилась с этим «типом» Иржановым. Ревнивое чувство подсказывало ей, что Вера уже влюбилась, уже в опасности, и поэтому она спросила строго:

— Ну, видела своего рыцаря?

Вера дружелюбно посмотрела из-под светлых неровных бровей, улыбнулась:

— Видела.

— Слушай, ты мне это прекрати! — потребовала Лешка.

Перепрыгивая через канавы, трубы, они подошли к главному корпусу комбината и по витой лестнице взобрались на самую его верхушку. Здесь каменщикам предстояло класть вентиляционные фонари, а подсобницам Юрасовой и Аркушиной подносить кирпичи.

Сверху видны необозримые колхозные поля, подступающие к заводам комбината, синее море вдали, а поближе, во дворе, — тысячекубовые резервуары.

«Напрасно нам не разрешают работать каменщиками, — думает Лешка. — Дай только мне в руки мастерок, я покажу, как надо набрасывать раствор, закладывать углы и столбы, пожалуйста! Ну ничего, после института построю здесь недалеко Дворец культуры с зимним бассейном».

— Начали, девоньки! — раздался голос бригадира Нади Свирь.

Надя сильная, с высокой шеей, голенастая. Такими обычно изображают метательниц диска. У Нади правильные черты лица эллинки, зеленая, в известке, косынка едва прикрывает ворох выгоревших на солнце светлых волос, жесты широки и независимы. В бригаде у Свирь пятнадцать девчат. «Сто пятьдесят лет образования», как говорит она. Здесь и язвительная, бесстрашная Аллочка Звонарева в больших очках, с волосами цвета апельсиновой корки; и вечно хохочущая, крутобедрая Анжела Саблина. Рот ее до того переполнен белоснежными зубами, что кажется, она потому и хохочет не переставая, что не в состоянии сомкнуть словно воспаленные на ветру губы. Над переносицей Анжелы, как у индуски, большая коричневая родинка — предмет всеобщего острословия. У одной только Зинки Чичкиной, прозванной Кармен за черные, свисающие почти до костлявых ключиц волосы, образование — три класса. Зинка — циник, ругательница, быстра на расправу.

К этому девичьему царству коротких стрижек и толстых кос, загорелых и нежно-матовых лбов, белых сережек в ушах и кирзовых сапог временно прикомандированы два парня: увалень Потап Лобунец и худенький деликатный Стась Панарин. Ну и достается же им на орехи! Недаром Потап поясняет всем знакомым: «В самом вредном цехе работаю». А когда его сочувственно спрашивают: «В каком?» — отвечает обреченно: «Пятнадцать девчат плюс Панарин. — И добавляет: — Попрошу прибавку за вредность».