Борис Изюмский - Девять лет

Аркадию Владимировичу очень не хотелось заниматься таким разбирательством и потому, что он неплохо относился к Юрасовой, и потому, что в глубине души не верил в предосудительность ее поведения. Но был он человеком исполнительным, осторожным, пожалуй, даже пугливым и не смел игнорировать руководящие указания. Он попытался славировать, сказал, что в конце концов, если это уж так необходимо, пусть Юрасовой займется местком. Но ему ответили, что речь идет не просто о члене профсоюза, а о воспитателе.

Аркадий Владимирович тянул, ждал, что, может быть, Мария Павловна возвратится из больницы. Но она задержалась, а недовольные звонки повторялись, и завуч назначил собрание учителей после уроков.

Все уже знали, по какому оно поводу, и по-разному отнеслись к нему. Сердито попыхивал трубкой географ Аким Степанович; с острым любопытством слушала Полина Семеновна что-то нашептывающего ей на ухо Генирозова. Математик Архип Фомич, пятерней взбив свой красный чуб и никого не стесняясь (Юрасова была еще в классе), сказал завучу:

— Вы затеяли никому не нужную буффонаду.

Завуч оскорбленно ответил:

— Все, что бросает тень на школу, должно быть устранено.

— А если это настоящее? — с неприязнью поглядел на него из-под красных бровей Архип Фомич.

— Но есть и долг, как я понимаю.

Аркадий Владимирович привычным движением носа приподнял очки, и они словно вздыбились.

— А если это и радость, и свалившееся несчастье, и… даже самум? — глухо спросил математик.

Вот никто не ожидал таких речей от грубоватого, резкого Архипа Фомича!

— Бунинские «солнечные удары» и цвейговские «самумы», откровенно говоря, не в моде, — заметил Генирозов.

Математик подошел к нему вплотную, зло перегнал папиросу из угла в угол рта. Тихо, так, что вряд ли услышала даже Полина Семеновна, спросил:

— А что в моде: перехватывай где сможешь, лишь бы шито-крыто?

Генирозов промолчал. Неужели этот рыжий черт знает о его романе с женой завклубом?

Вошла Юрасова — и все умолкли. Аркадий Владимирович, заняв председательское место, открыл собрание:

— Мы, коллеги, собрались… м-м-м… по необычайному поводу. Необычайному. Во-о-от.

Потрогал роговую оправу, словно подбадривая себя.

— О члене нашего… м-м-м… дружного коллектива, уважаемой Леокадии Алексеевне Юрасовой пошли, я бы сказал, огорчительные разговоры. Огорчительные. Во-о-о-т.

Он стоял сгорбившись, втянув голову в плечи, держал в протянутой словно за подаянием руке какие-то листки. Леокадия сидела, не поднимая глаз, но ей почему-то стыдно было именно за Аркадия Владимировича, за то, что ему приходилось произносить эти слова.

Аким Степанович, с горечью слушая завуча, приглаживал пухлой рукой редкие пепельные волосы на голове. Его соседка по квартире, весьма преклонных лет дама, пыталась рассказать ему вчера о «скандальном романе», но он не стал ее слушать. Сейчас он думал о Куприянове, у которого не однажды бывал как у врача: кто знает, может быть, в годы зрелости сердечная привязанность приобретает особую прочность, глубину и силу? Человек уже в состоянии отличить настоящее от случайного, наносного. Подлинная первая любовь может прийти и поздно.

Вдруг он произнес с места хриплым голосом, немного шепелявя:

— Чувство надо уважать! Н-да! Любовь не судят!

Все повернули головы в сторону Акима Степановича. На секунду умолк, поперхнувшись, завуч, но, вспомнив о своей административной роли, продолжал с твердостью в голосе:

— Никто судилище и не устраивает, м-м-м, уважаемый Аким Степанович. Не устраивает. Но если говорить правду, я не понимаю людей, которые настолько уходят в чувство, что забывают: на свете есть вещи поважнее лобзаний. Во-о-от.

Это была уже бестактность.

Взвился Архип Фомич. Простучал по учительской сапогами на высоком подборе, стал рядом с завучем, посверлил его маленькими глазками. Потом обратился ко всем:

— Может быть, мы слишком обыденны? Подавляем в себе сердечные порывы: «нельзя, нельзя». Можете считать меня безнравственным человеком, но я пре-кло-няюсь перед теми, кто ради большого чувства способен на самые решительные шаги… — И к завучу: — Мы зачем собрались? Покопаться в чужой душе? Легче всего бросаться обвинениями. А в данном случае — что мы вообще знаем, кроме чисто внешних обстоятельств?

— Бывает достаточно и внешних обстоятельств, — зашептал на ухо Полине Семеновне Генирозов. — Всякий имеет право допускать глупости, но нельзя этим правом злоупотреблять.