Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Не знаю.

Для коллективного времяпрепровождения, экскурсий, приятных бесед существовала Москва с моим коммунальным загоном, бессрочно дарованным от рождения как награда за верность остаткам Арбата. А здесь сад, все еще дивный и полный теней, здесь уцелели уголки, напоминающие о тех, кто жил раньше, загадочная земля, породившая земляничник.

— Осенью же не цветет, — и я назвала любимое дерево честь по чести: латинским именем-отчеством со столичнодержавным оттенком — «арбутус андрахне», реликт третичного периода, с пониженной зимостойкостью.

— Будет цвести что-нибудь другое, не играет роли, — откликнулся директор и пожал мне руку, не зная, как по-другому отличить дилетантство.

А цветы земляничника уже начали опадать, вода под скалой вся в светлых дрожащих точках, они медленно плыли, огибая тростники в центре бассейна. Компрессор, поставленный сбоку, тоже усыпан цветами. Завтра он застрочит бесперебойно, питая хитроумный аппарат, который разъяренной струей песка начнет выжигать травинки, проросшие между плитами.

Мы расстались у пропускной будки. Дежурная торопливо открыла ворота на пляж, потом накинула на них скобу, кандальную цепь и замок, поправила табличку с изображением оскаленной собачьей морды, а директор, очутившийся по ту сторону, заспешил вдоль аллеи акаций. Дежурная скрылась в тени. Сверху я видела, как по набережной проползла его осторожная машина.

Ну почему обыкновенное внимание стоит мне мучительной благодарности? Было же время, когда только его я считала виновником всех бед сада. А теперь он в ответе лишь за то, что приписан к делу, заведенному, отлаженному и набравшему обороты помимо него. Правда, Петр Аркадьевич нес службу с рвением. Но ведь каждый соответствует должности в меру наклонностей. Известно же, люди неисправимы: одним — власть, другим — прозябание до Праздника белого цветка, третьим — посмертное воскресение и то самое, всегда запоздалое, торжество справедливости, и нет примирения между ними, его не дано.

Машина директора еще не скрылась, а меня уже охватило сомнение: точно ли я запомнила его последние слова?

— Когда, говорите, это самое?.. — хмуро спросил директор.

— Что?..

— …случилась эта история?

— В 1913-м.

— На сто первом году жизни сада.

Счет поразил и меня. Директор не отделял судьбу Будковского от истории сада. Да и не мог остаться бесприютным неприкаянный сын человеческий, безымянная могилка которого затерялась вскоре после погребения, а дух не обрел покой до сих пор. Хотя как знать?.. Разве вся наша жизнь — не сад, подстриженный, прореженный, забетонированный? Столько людей — да что там! — целые народы ушли в макулатуру, стертые войнами, революциями, конвейерным уничтожением. После них — лишь фантомная боль, та, что мучает инвалидов. И вот она настигает где-нибудь в архиве, врастает, как древоядник в кору, и ноет, мешает жить. И ты не можешь больше читать записки кота Мурра, а думаешь о белом гербарии, который давным-давно превратился в труху, и бредишь болезненными откровениями захолустного гордеца. Слышишь звуки граммофона, о которых он пишет в дневнике:

«Представление еще не началось, артисты устанавливают ширму, дети вертятся, кто-то усаживается, кто-то бежит, пытаясь догнать собачонку, — во всех движениях столько обыденно вечного, будто видишь картину старого мастера, даже налет времени на красках видишь. Густая седоватая хвоя колышется вместе с музыкой, я заставляю себя идти вперед, под сень плакучего кедра — самого непонятного из деревьев, — поникшего, словно безвольная ива, предавшего свое мужественное начало. Дальше, дальше, к старому земляничнику, не способному на перерождение. И это говорю я, «не рыцарь».

Еевеломашина была украшена плющом, помешавшим удержать руль и уклониться от столкновения. Кажется, этот удар — последний. Единственно, что меня греет, — шинель».

Разговор с директором не выходил из головы.

— С чего бы папке оказаться в моих руках? — спросила я, отдавая себе отчет в том, что память о сироте пока в лапах крылатого льва и освятить ее именем Никитского сада не так-то просто, а уж найти уголок под сенью его замурованных виноградников тем более.

— Как с чего?.. Это самое… — сказал директор, пораженный моей недогадливостью.

Ну, как я сразу не догадалась, кто разрешил выпустить меня из холодного сырого подвала с папкой! Вовсе ни при чем тут великодушие сотрудницы архива. Это он — директор — дал команду.