Николай Дубов - Горе одному

Гаевский тогда долго говорил с Юркой. Расспрашивал о ребятах, как с ними Юрка дружит, как к нему относятся. Юрка дружил со всеми, все относились к нему хорошо. Яков Андреевич похвалил и за это, сказал, что он, значит, хороший товарищ. Настоящий товарищ должен помогать другим… если даже они этого не хотят. Не все ведь такие честные, как он, правда? Другой сделает что-нибудь плохое и не признается. Так человек может привыкнуть к плохому и совсем пропасть. Настоящий товарищ не может такого допустить. Он должен повлиять на того, кто плохо поступает. А если он не надеется повлиять, он должен сказать тому, кто может повлиять. Например, ему, Гаевскому.

Юрка растерянно сказал, что это получится, что он ябедничает. Яков Андреевич очень быстро доказал, что это совсем не значит ябедничать. Ябеда — это когда рассказывают назло, хотят навредить. А разве Юрка будет делать назло? Наоборот! Для пользы того, кто сделает что-нибудь плохое. Он поможет его исправить. Разве он, Гаевский, хочет кому повредить?

— Так вот, — одобрительно похлопал его по плечу Гаевский, — хочешь быть моим настоящим помощником?

Юрка поспешил согласиться.

— Если ты узнаешь, что кто-нибудь сделал или собирается сделать что-то нехорошее, то будешь мне рассказывать…

Юрка опять заколебался. Выходит, он должен шпионить за ребятами?

Яков Андреевич возмутился. Как ему это в голову пришло? Шпионы — это классовые враги, агенты капиталистов. А какой же Юрка агент и враг?

Среди ребят врагов нет, преступлений они не делают. Но пионер должен быть всегда бдительным… Вот, допустим, если Юрка увидит, что кто-то тонет. Он ведь протянет ему руку, чтобы спасти, правда? Ну, а если кто-нибудь захочет сделать нехорошее, будет подбивать других? Его ведь тоже надо спасти, чтобы не утонул в этих нехороших поступках!

Юрка согласился, что так оно и есть. Он не мог уловить в словах Гаевского грани, за которой кончалась правда и начиналась ложь. Ему даже не приходило в голову, что в словах вожатого могла быть ложь.

— Ты умный парень, все понимаешь правильно! — сказал Гаевский. — Только вот что: не все так, как ты, сумеют разобраться, понять, правда? Есть еще малосознательные ребята, над которыми надо работать. Они могут не понять, что ты делаешь для их же пользы. Так что об этом разговоре рассказывать никому не надо.

Юрке очень понравилось, что у него с Яковом Андреевичем будет тайна, которую надо хранить от других ребят. Ни у кого нет, а у него есть!

Все шло очень хорошо. Яков Андреевич не заставлял его делать ничего плохого, только расспрашивал, что ребята делают, о чем говорят между собой. Юрка рассказывал. Иногда он сам прибегал и рассказывал так, чтобы другие не слышали. Ничего плохого из этого не происходило. Случалось, некоторым ребятам попадало, они удивлялись, как Гаевский мог догадаться… Юркина совесть была чиста: он выполнял свой долг, помогал исправлять других.

Так было, пока он не подобрал записку, потерянную Горбачевым. Все хорошее сразу оборвалось, началось одно плохое. Гаевский мог бы вступиться за Юрку, доказать, что он исполнял долг, но Гаевского прогнали…

Юрка без конца перебирал в памяти всё, что говорил ему Гаевский, все свои поступки, лихорадочно отыскивая, когда и как он из настоящего пионера превратился в ненавистного ребятам доносчика. Все слова как будто были правильные, поступки тоже, и все-таки он был ябедой… Он хотел просить прощения, дать любое обещание и молчал — он знал, что ему не поверят.

Юрка подстерег Викентия Павловича, давясь слезами, просил за него заступиться. Викентий Павлович, сердито нахмурившись, слушал. Жалость к запутавшемуся, затравленному мальчишке боролась в нем с брезгливостью, которую он старался в себе подавить.

— Скверно! — сказал он. — Потерять доверие товарищей легко, а вернуть… Я поговорю, попробую на них повлиять.

Он выполнил обещание. Ему ответил один Проценко, но это был ответ за всех.

— Мы вас уважаем, Викентий Павлович, — сказал Сережа, — а когда вы за Горбачева вступились, стали уважать еще больше… Только за Трыхно вы не заступайтесь! Все равно…

Сережа не объяснил, что «все равно», это было ясно по внезапно замкнувшимся, упрямым лицам ребят. Викентий Павлович впервые почувствовал, что слова его встречены холодным отчуждением и что бы он ни говорил, ему не удастся их переубедить. Во времена его детства законы мальчишеского товарищества были так же неумолимы. Мальчишеская этика не знает компромиссов, прямодушная логика не допускает этических софизмов: правда есть правда, ложь есть ложь, подлость есть подлость.