Марко Вовчок - Свидание

— Вероятно, у вас больная родственница? — спросил он.

— Родственница, да не простая, батюшка, — отвечала Настасья Ивановна и вдруг наклонилась к самому уху Овчарова: — Святая. С неделю гостит.

— Какая святая?

— Анна Ильинишна Бобова. Она мне — внучатая сестра. Я ее отроду-то раза два видела: в год Оленькиного рожденья, как ездила в Москву с Николаем Демьянычем, и в год его кончины, как была у Троицы-Сергия. Анна Ильинишна эта — она осталась лет двенадцати после отца и матери — и жила у благодетельницы, княгини Пальцевой — слыхали в Москве? То есть не у благодетельницы, потому что у Анны Ильинишны есть свой капитал небольшой от родителей. Княгиня призрела ее, потому что любила, чтоб в доме у нее много проживало и чтоб за ней ухаживали. Набожная была старуха, а куда злая — царство небесное. О ней и в нашем городе порассказывают. Вы, верно, слыхали?

— Как не слыхать? Известная была московская богомолка, хлебосолка и сплетница.

— О! крутая, говорят, была женщина. Сестрица у нее была в фаворе. Ну-с, княгиня умерла; сестрица досталась ее дочери, вдове княгине Марье Сергевне. Дружба между ними большая. Сестрица с ней не расстается. Только вот теперь нежданно-негаданно разлучились. Молодая княгиня собралась за границу и перед тем поехала в свою деревню — тут у нее имение в губернии. Из имения за границу и поедет. А сестрица доехала с нею до города и оттуда — ко мне. Поживет у меня, покуда та вернется и возьмет ее опять с собою. Месяца два-три проживет.

— Значит, вы ее пригласили. Или это вам — сюрприз? — спросил Овчаров, потому что на последнем слове, ему показалось, Настасья Ивановна вздохнула.

— Сюрприз, — отвечала она с легким замешательством. — Я ужасно рада, и Оленька тоже…

— Ну, маменька, говорите за одну себя, — прервала Оленька, оглянувшись на запертую дверь спальни. Мать покачала на нее головой.

— Я очень рада, — повторила Настасья Ивановна. — Сестрица — такая женщина.

— Святая, вы сказали?

Оленька засмеялась и опять посмотрела на дверь.

— Разве потому, — сказала она, — что тетенька привезла с собою полон чемодан образов, да четок, да просфор от разных архиереев и архимандритов…

— Оленька! — жалобно прервала ее мать.

— Что же молчать? Эраст Сергеич сам поживет, увидит. Тетенька — деликатная и приехала хорошо. Явилась со всем добром, не спросись маменьки, не предупредив из города, хоть бы запиской. Маменька ее в лицо не узнала… «Я живу у вас, покуда мне будет нужно». Как вам нравится? Милость какую оказала родственникам!

— Оленька! — повторяла Настасья Ивановна в ужасе.

— А самое лучшее, Эраст Сергеич, — продолжала Оленька, вдруг фамильярно обратясь к нему и раскрасневшись от досады, — самое лучшее, это — ее поселение в моей комнате. Маменька велела отдать ей мою комнату. Она сейчас послала за нашим Порфирием Иванычем, за попом, молебен там отслужила и все углы просила окропить святой водой. Точно будто там прежде бес жил, право!

— Перестань, Оленька, закричала на нее мать в сердцах, — что о тебе подумает Эраст Сергеич? И какой грех! Ты вспомни только, чего не сподобилась видеть Анна Ильинишна, каких страстей разных она не видела в своих странствиях! Ох, молодость, молодость! Все вот так-то осуждает. Вы ее простите, Эраст Сергеич. Сестрица — самая достойная женщина. Я на нее и смотреть не смею. Она у гроба господня была и во всех наших богатейших обителях была. У нее целая шкатулочка…

Настасья Ивановна вдруг понизила голос.

— Целая шкатулочка с письмами. Пять одних архиереев к ней пишут; и еще святые отцы, и даже от одного схимонаха [39] Схимонах — монах, принявший высшую монашескую степень — схиму (церк.) . память лежит: камень ей подарил на память.

— А! Это не шутка, — заметил Овчаров с комической важностью и тихонько похлопывая в ладони.

— Уж, конечно, не шутка. Да и чего с сестрицей в жизни не было! Господи, господи! Вот, я вам расскажу.

За дверью спальни послышался кашель. Настасья Ивановна вдруг потеряла нить разговора, навострила уши и умолкла. Овчаров быстро взялся за фуражку.

— Это — тетенька, кажется, хочет выйти; а вы как будто испугались, Эраст Сергеич, — сказала Оленька и захохотала. Она была очень недурна в эту минуту.

— Как, испугался? — спросил Овчаров, смеясь, хотя точно поднялся с места, если не от страха, то от желания уйти от нового лица. — Почему вы заключили, что я — такой трусливый или такой грешник, что на святость боюсь взглянуть?