Владимир Канивец - Крах диссидентки

— Чего, бабка, нюни распустила! А ну открывай ворота! Ишь какая! Стоит и не видит, что мы того…

Правду говоря, Арсению хотелось одного: быстрее поставить машину и уйти в сарай — на веранде топчется детвора, — улечься на сене и выспаться. Но понимал, что Степан Дмитриевич обидится, если он откажется с ним позавтракать. Всю ночь волновались вместе, не грех после таких волнений и по рюмке выпить, чтоб снять нервное напряжение.

— Ну что там? Что? — подбежала Линина мать, как только Арсений остановился во дворе.

— Вырезали аппендицит! — сообщил Степан Дмитриевич. — Собирай скорее на стол! Ну, чего замерла? Говорю тебе — вырезали! Через неделю будет дома. Давай, Арсений, вот тут, на кухне, сядем, а то пока баба все на веранду принесет, так и солнце сядет! У тебя, бабка, там колбаса в смальце есть! А ну неси ее сюда! Вот такая, Арсений, жизнь: не знаешь, где найдешь, где потеряешь, — проговорил Степан Дмитриевич, усаживаясь за стол. — Давай выпьем, чтоб мы того… — Степан Дмитриевич опрокинул рюмку, пожевал хлеба, пояснил, догадавшись, что Арсений не расшифровал его любимого словечка: — Людьми всегда были!

Еще в первый приезд в село Арсений собирался сходить на могилы отца и матери, да все как-то не получалось. А потом дождь внезапно прогнал из села, он уехал, так и не побывав на кладбище. Успокаивал совесть тем, что не смог пойти. Старался понять, что останавливало его, когда он должен был пойти на свидание с родителями. Стыдно было перед ними, что оказался у разбитого корыта? Конечно, они уже ничего не скажут, как бывало, когда приезжал к живым. Не пошел он тогда даже в ту хату, где покачивался в подвешенной к матице люльке, которая качалась там как часовой маятник. Только и того, что не крутились стрелки, отмеряя первые секунды, часы, дни его пока еще бессознательной жизни. Хату уже дважды перепродавали, и сейчас в ней живут люди, приехавшие с Камчатки, он их совсем не знает. Новый хозяин ставит во дворе финский домик, говорит, хату сломает; после того как создали Кременчугское море, вода стала заливать погреба и сырость в старых глиняных хатах поднялась до самых окон. Выливая из погреба воду, Михаил, который любил пошутить, говорил:

— Плавают, наверное, наши прадеды на том свете и удивляются, где правнуки такую прорву воды взяли? Прямо на океане живем, как малайзийцы. Вот-вот на лодках по улицам плавать будем!

На кладбище Арсений решил пойти в будний день, когда там меньше людей. Алешу не думал брать с собой, но тот, увидев, что отец куда-то собрался, напросился пойти с ним.

Место для вечного покоя было выбрано на высоком берегу Псла. Никто на этом месте не селился, оно тянулось узкой полосой между двумя глубокими оврагами, по которым весной, когда на полях таяли снега, ревела, пенилась желтая от глины вода, спешила к реке, что уже, и без нее напившись степных вод, выходила из берегов, морем разливалась по лугам.

Кладбище — это страница истории села, которую когда-нибудь — через тысячи лет, — возможно, прочтут археологи, ибо старые могилы уже забыты, холмики их осели: ведь и гробы, словно зернышки, попавшие в жернова, перетерло, перемололо время. На тех провалившихся могилах пасли коров и коз, которые ухитрялись обгрызать, став на задние ноги и задрав свои чертячьи бороды, даже колючие кусты глода. Среди тех, отданных колючему глоду и ненасытным козам древних погребений, кое-где стояли полуистлевшие дубовые кресты — могилы предков — долгожителей села. Бабке Папчихе, что живет по соседству с Михаилом, уже сто шесть лет, так она каждое воскресенье, одевшись во все черное, с двумя посохами в руках, с узелком — гостинец покойникам, — идет, как сама говорит, в гости к своим родным. Арсений маленьким, когда бабка еще не была согнута в три погибели и ходила без посохов на кладбище, видел, как она садилась возле ветхого от дождей и снегов, от морозов, солнца и ветра большого, страшного — как тогда ему казалось — дубового креста, возле которого был уже не холмик, а ямка. Там, говорила Арсению мать, похоронен Папчихин дед, проживший сто семнадцать лет.

А с этой стороны, где теперь хоронили людей, кладбище было огорожено, на могилах стояли не только кресты, а и скромные памятники с фотографиями на фарфоре, металлические крашеные ограды. На каждом холмике миска и рюмка: если покойник вздумает появиться на этом свете, чтоб было из чего выпить и закусить. В стороне, над крутобоким оврагом, стоял железобетонный обелиск — перепилили столб высоковольтной линии, поставили верхнюю половину, выкрасив в черный цвет, обложили гранитными плитами, на которых выбиты имена погибших в Великой Отечественной войне. Фамилии отца Арсения, прошедшего всю войну от первого до последнего дня и закончившего ее недалеко от Берлина, тут не было. Но ее можно было бы выбить на камне — он умер не от старости, а от фронтовых ран. Арсений до сих пор хранит спичечный коробок, в который отец складывал мелкие, колючие, как репей, осколки, которые, не выдержав страшной боли нанесенных ими ран, хотя и железные, — вылезали из этих ран.