Владимир Канивец - Крах диссидентки

Твой Алеша крепкий, веселый. Было, правда, такое: слышу, на улице малыш плачет. Вышла из кухни, вижу: бежит мой Алеша во двор, держится рукой за лобик. У меня и сердце оборвалось: что такое? Кто ударил? Сашка Огарев толкнул в спину, вот он и упал, шишку набил на лбу, ударившись о землю. А на улице, после дождя, тракторы такие колеи понарезали, такие комья навыворачивали, что страшно. Прижала я его к груди, глажу по головке, он всхлипывает так жалобно, и сердце мое от этих всхлипов обрывается. «Мама, мама, — думаю, — ему, маленькому, еще нужна». Тут Лина с Томой пришли. Лина протерла его шишку ваткой, смоченной в одеколоне, залепила пластырем. Смотрю, повеселел мой Алеша, взял Тому за руку и опять побежал на ту чертову улицу, ведь там же детвора, весело; а на дворе ни его, ни Зину не удержишь, хоть привязывай!

Вчера было воскресенье, так мы с Михаилом гуляли на свадьбе у Петра Ковбуна, что на Новоселовке первым от дороги живет. Твой отец еще ему веранду пристроил. До сих пор вспоминает, говорит, что все, кто ни приходит, удивляются. Э-э, отец твой мастер был! В селе почти на каждой хате видишь: то тут его резные узоры, то там. Так этот Ковбун по отцу приходится мне родным дядей. Ты его знаешь, он постоянно ловит рыбу на Щусевой яме. Ну уж и погуляли! И девушку хорошую Митька взял! Не наша, из Маниловки. Сват такой тихенький, а сваха — огонь-баба! Так плясала и топала, что слышно было на все село! Родня дяди говорит: перетащит она вашего Митьку в свое село. Вот увидите! И, наверное, так оно и будет, ведь сколько наши ребята ни брали маниловских девчат, почти все, в конце концов, за женами туда пошли. Это раньше говорили: куда иголка, туда и нитка. А теперь все пошло наоборот. Да и я из своего села, от своей матери к свекрови не пошла бы жить! У свекрови все равно, вижу я по другим, так сладко, как тебе за океаном.

Умерла бабка Папчиха, ей было сто шесть лет. Таких старых теперь в селе уже пот…

Хотела тебе еще рассказать, как хоронили бабку Папчиху, да приехал Михаил, увидел, что я тебе много написала, и говорит: «Ты что, сдурела! Ты ведь не в Киев письмо посылаешь, а в Америку! Туда надо коротко: живы-здоровы, и все!» Ну если ты такой умный, рассердилась я, то, говорю, садись и сам пиши! Ну, он махнул рукой: посылай, мол, то, что уже написала, только еще приветы передай и запечатай конверт. Стало быть, привет тебе, Арсений, от твоего брата Михаила, от меня лично, от матери моей, она очень уважает тебя, от твоего родного Алеши, от наших деток Толи, Нади, Зины. Просила и Лина передать тебе привет, когда буду писать письмо; просили передать привет ее отец Степан Дмитриевич, мой родной дядя, он всегда как где-нибудь встретит меня, так и спрашивает: что, мол, Арсений из Америки пишет? От Лининой матери, от дяди Петра Ковбуна, и он тоже, когда гуляли на свадьбе, про тебя спрашивал. Все меня спрашивают про тебя, когда прихожу в сельмаг, просят послать тебе привет, вот я их тебе и передаю. Писала Лида».

Прочел Арсений письмо и будто сам в родном селе побывал. Пожалел, что Михаил не дал описать все новости. Снова перечитал строки, где Лида пишет про Алешу, Лину. Представил, как Лина, прижав к себе заплаканного Алешу, осторожно, чтоб не было больно, протирает одеколоном шишку на лобике. Что было у нее на сердце, когда она прижимала к груди его ребенка? Замирало ли оно от чувства, которое рождается в сердце матери, когда она избавляет от горя свое дитя? И так захотелось бросить все, полететь в Киев, пересесть в свою машину и отправиться в село. А ведь еще больше месяца в Нью-Йорке надо жить.

В ту ночь Арсений увидел страшный сон, проснулся в холодном поту. Приснилось, будто лежит он в гробу. Глаза мертво закрыты, но душа еще жива, он слышит, как Вита рыдает, как она кричит: «Это я! Это я его убила!» Сел в постели, тряхнул чубатой головой, стараясь прогнать страшное видение. На улице бешено ревели пожарные машины. Арсений встал и начал ходить по комнате, после такого сна ему неприятно было ложиться в постель. Который час? О, еще только половина пятого. Походил по комнате, сел за стол, обхватив голову руками. Сколько еще осталось тут жить? Двадцать три дня! Вечность! Чтобы отвлечься, забыть сон, вынул из ящика стола Лидино письмо, принялся перечитывать его. Но читал лишь глазами, что сообщала ему Лида, а в голове, в душе все еще бурлили мысли и чувства, вызванные сном. И только в том месте, где Лида писала, что пришла Лина, он сразу представил родное село. И тут же всплывает воспоминание: они идут по улице, Алеша и Тома, весело смеясь, топают впереди. Лина останавливается, смотрит ему в глаза, говорит: «Я буду ждать тебя». И больше ничего между ними не было сказано, но ее слова были для него духовным щитом, защищавшим душу от одиночества. «Судьба не совсем отвернулась от меня, — думал Арсений, вспоминая Линин взгляд. — Есть на свете женщина, которая ждет меня. Дожить бы только до того дня, когда самолет поднимется в небо и возьмет курс на Родину. Лина, должно быть, уже прочла в газете о том, что в Нью-Йорке убили советского дипломата. Или по радио слышала. И мысленно, вероятно, каждую минуту со мною. Надо написать несколько слов, утром отнести в канцелярию, может, те, что будут сопровождать гроб, возьмут и почту».