Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Какую «такую чушь»?

– Ну, я и половины не запомнила. Какая-то полная мура насчет чая, и чайников, и хлеба, и масла, и пирожных.

– И впрямь довольно странно.

– И не говорите, герр Брэдшоу. Страннее не бывает… И знаете, что я обо всем этом думаю?

Фройляйн Шрёдер понизила голос до шепота и покосилась на дверь; не иначе, научилась от Артура:

– Мне кажется, это такой тайный язык. Понимаете? У каждого слова есть какой-то другой смысл.

– Шифр?

– Вот-вот. Точно.

Фройляйн Шрёдер многозначительно кивнула головой.

– Но зачем женщине слать герру Норрису шифрованные телеграммы, а, как вам кажется? По-моему, смысла никакого.

Моя наивность вызвала у фройляйн Шрёдер снисходительную улыбку:

– Ах, герр Брэдшоу, уж такой вы умный, такой ученый, а ничего-то вы в жизни не понимаете. Чтобы в этаких делах разобраться, нужна старуха, вот вроде меня. Ясно же, как божий день: эта Марго, как она себя называет (не думаю, что это ее настоящее имя), наверняка ждет ребенка.

– И вы думаете, что герр Норрис…

Фройляйн Шрёдер отчаянно закивала головой:

– Яснее ясного.

– Ну, знаете, должен вам сказать, я не думаю, чтобы…

– Можете смеяться сколько вам угодно, герр Брэдшоу, но помяните мое слово, в конечном счете я окажусь права. В конце концов, герр Норрис у нас еще мужчина хоть куда. Случалось мне знавать господ, которые по возрасту годились бы ему в отцы, а нате вам, заводили семьи. И к тому же: вы можете придумать какой-нибудь другой резон, чтобы она ему слала вот эдакие телеграммы?

– Нет, не могу.

– Вот видите! – торжествующе воскликнула фройляйн Шрёдер. – Не можете. И я не могу.

Каждое утро фройляйн Шрёдер этаким маленьким паровозиком проносилась, шаркая тапочками, по квартире с криком:

– Герр Норрис! Герр Норрис! Ваша ванна готова! Скорее, скорее, а то бойлер взорвется!

– О боже мой! – раздавалось ответное – по-английски – восклицание Артура. – Погодите, дайте только надену паричок.

Он боялся заходить в ванную, пока не откроют кран и тем самым вероятность взрыва не сойдет на нет. А потому фройляйн Шрёдер героически бросалась вперед и, отвернувшись и обмотав полотенцем руку, поворачивала кран с горячей водой. Если до взрыва и впрямь оставалось рукой подать, то из крана вырывалась струя пара и раздавался громоподобный звук перекипающей воды. Артур, с нервической, похожей на страдальческую львиную морду гримаской, стоял в дверном проеме и наблюдал за мучениями фройляйн Шрёдер, готовый в любой момент дать деру.

После ванны приходил мальчик, ученик из парикмахерской на углу: хозяин присылал его к нам каждое утро, чтобы побрить мистера Норриса и привести в порядок его парик.

– Даже и в самой дикой азиатской глуши, – сказал мне однажды Артур, – я никогда не брился сам, если этого хоть как-то можно было избежать. Бритье – одна из тех унизительных и мерзких операций, которые способны испортить человеку настроение на весь оставшийся день.

Как только цирюльник выходил за порог, Артур звал меня:

– Заходите, мальчик мой, на меня уже можно смотреть. Заходите и поговорите со мной, пока я буду пудрить нос.

В тонком розово-голубом халате, усевшись перед трельяжем, Артур раскрывал передо мной маленькие тайны своего туалета, к которому он подходил с удивительной дотошностью. Мы были знакомы не первый день, но реальное знакомство с тем, какие сложнейшие приготовления предшествуют каждому его появлению на публике, стало для меня полным откровением. Я даже и представить себе не мог, к примеру, что три раза в неделю он тратит по десять минут на то, чтобы проредить пинцетом брови. («Проредить, Уильям; брови не выщипывают. Не выношу я этого дамского жеманства».) Еще пятнадцать минут его драгоценного времени уходили каждый день на массажный валик; затем следовала основательная проработка кожи лица при помощи питательного крема (семь или восемь минут), после чего лицо надлежало осторожно – ни грана лишнего – припудрить пуховкой (еще три или четыре минуты). Педикюр, конечно, полагался только в особенных случаях; но все же обыкновенно Артур тратил по нескольку секунд на то, чтобы умастить пальцы ног во избежание раздражения и мозолей. Не забывал он и о полосканиях: для горла и для полости рта. («Если вступаешь, как это делаю я, в повседневный контакт с представителями пролетариата, приходится быть готовым к тому, что на тебя в любой момент могут наброситься целые тьмы микробов, в буквальном смысле слова».) Я уже не говорю о тех днях, когда он брался за настоящий макияж. («Я, знаете ли, решил, что нынче утром мне положительно необходимо выглядеть чуть поярче; погода такая унылая».) Или о великом, раз в две недели, омовении запястий и тыльной стороны ладоней лосьоном для удаления волос. («Я предпочитаю пореже вспоминать о нашем близком родстве с человекообразными».)